там, на фронте, становятся просто нацией солдат, а не русскими, немцами, американцами, томми или французами, я это прекрасно понимаю. Как только война заканчивается, они снова расщепляются на свои нации со свойственными им принципами, укладами и воззрениями. Они возвращаются и снова начинают вести достойную жизнь. Те же самые люди, которые на войне могли насиловать и мародерствовать, считая, что в этом их право – они же отстояли его с риском для жизни, в благородной и честной битве оружия. Потом они возвращаются и с трепетом ласкают своих жен, обнимают своих детей, покупают им конфеты, учат их читать, идут в храмы и церкви в выходные; на Рождество и Пасху их жены пекут им кексы, а они вкушают тот святой хлеб, снова с именем Бога на устах, а то и крестом себя осеняя. Законы войны – вот они, поверьте, они неприглядные, но истинные, и они действуют всегда, в отличие от тех, о которых любят говорить на разных человеколюбивых конференциях. И чем меньше людей знает об этих реалиях, тем лучше. Ведь чем черт не шутит? Могут и отказаться тогда! А без этих согласных миллионов сложно организовать даже маленькую заваруху, не говоря уже о том, что заварили мы. Впрочем, думаю, еще пара десятков лет – и подобное не удастся провернуть даже самому сладкоречивому лидеру или агитатору. Развитие технологий, да! Когда телефоны и радио появятся в каждом доме, кто сможет ослепить их обыкновенными речами, если они будут знать правду о том, что есть война?

Мы обошли кучу щебня, отчего-то сваленного прямо на пути, и Габриэль продолжил рассуждать с задумчивой интонацией:

– Война вытаскивает такую правду о человеке, которую бы он сам предпочел никогда не знать. У себя дома, в привычном, безопасном и комфортном кругу, никто себя до конца не познавал. Война же доступно расскажет нам о нас самих – без иносказаний и снисхождения. Явит самую суть без прикрас. А это уже поломка для любого разума, справиться с ней мало кому под силу. Если угодно, это добровольное саморазрушение в массовом масштабе во имя высших целей. Высшие они, конечно, только в данный момент, позже они непременно переменятся, но сейчас они таковы, не так ли?

Я молчал, позволив себе считать, что вопрос был риторическим.

– Я сейчас говорю в целом о таком явлении, как война: любая, не только нынешняя. И меня, исключительно как врача, интересуют некоторые вопросы. Стóят ли какие-то территориальные или наследственные притязания целой больной нации? В мирное время мы судим и жестоко караем убийц, чтобы в военное время превратить в таких же убийц всех граждан, подлежащих мобилизации. Вчера – «не убий» на воскресной молитве, чтобы сегодня – «убей их всех без всякой пощады». Кто способен справиться с этим и не потерять все ориентиры? С этой точки зрения даже победитель выходит из этой ситуации проигравшим. А потому, откровенно говоря, я пока так до конца и не уразумел пользу взаимоистребления на фронте. Впрочем, не всегда доводится работать в условиях, понятных и удовлетворяющих нашему пониманию. С этим я давно смирился.

Все сказанное не вязалось с его же спокойными рассуждениями о необходимости следования приказам, которыми он делился еще несколько минут назад. Мне было любопытно, усматривал ли он сам противоречие во всем этом.

– Что ж, – медленно проговорил я вслух, – там, где мы с вами, к счастью, находимся, Габриэль, не всегда ясна причина, побуждающая к тому, что делают на фронте. Лагерь не столь страшное…

– Мертвечины вокруг нас не меньше, – перебил он. – Способы допросов, которые практикуются в одиннадцатом блоке, сделали бы честь и святой инквизиции. Впрочем, в ее времена они нас и откатывают, если судить об уровне человеческого сознания в моменты этих допросов. Мы по-прежнему глубоко верующий народ, изменился лишь предмет нашего верования и адресат нашей мольбы. Любая домохозяйка и теперь готова загнать иглы под ногти, поскольку верует, что это истинно необходимо. На том и стояла инквизиция, на том и пылала Французская революция. Мало что изменилось в природе человека. Внутри мы всё те же инквизиторы, поменяли лишь идею, за которую ратуем, да еще и оправдываем ее соображениями военного времени. И с этой точки зрения мы все теперь находимся в весьма опасном положении, ибо нам, как я уже сказал, дозволено.

– Да что именно?

– В том-то и дело, что всё, гауптштурмфюрер! Я никогда не подозревал, что способен ударить человека. По лицу. Ни за что. Вот так вот взять и просто ударить. Не укладывалось в голове. А потом я попал сюда и просто ударил, когда сказали, что можно. А потом – что это необходимо. И благодаря этому я был избавлен от чувства сожаления или вины. Это, оказывается, просто, тем более когда ответа не следует, когда ощущаешь свою полную власть… Или ее начинаешь ощущать как раз после этого, тут я до конца не разобрался, что первично: я ощущаю власть и потому бью их или я бью их, чтобы ощутить свою власть? Но в любом случае эти чувства – как опиум: раз испытал и хочется больше. Нам дозволено уничтожать, истязать, отбирать, решать, кому жить, кому умирать. И некоторые из нас в конце концов так же ломаются, как и те, на фронте, и преступают черту.

– Но в чем конкретно заключается преступление этой черты? – нехотя спросил я, теперь жалея, что мы завели подобную тему, поскольку уже не мог отличить, где мы переходим грань дозволенного и в наших рассуждениях. – Какой момент вы назовете решающим? Иначе все это так размыто и туманно.

– «Я уничтожу его просто потому, что могу» – вот и все. Когда дело уже не в идеологии, не в приказе, не в святой вере в чистоту расы, но когда он убивает просто потому, что может. И это я считаю чистой природой зла. Тех, кто непоправимо поражен патологией зла – позволите мне это слово? Оно вас не смущает? – продолжал он. – Как я уже сказал, их единицы. Пока. Взять хотя бы Молля[35], вы еще с ним не пересекались? Нет? Ну и прекрасно. Отъявленный садист, ему важно не просто уничтожить, но сделать это с причинением как можно большей боли. Время от времени он бросает живых детей в огонь. Однажды я был свидетелем, как он лично расстреливал заключенных на краю ямы, в которой их предстояло сжечь. И заставил смотреть на это девушку из этой же группы, приказав ей раздеться и во время этого петь. После я проверил списки – в той группе была вся ее семья. Или охранник, имя уже не помню. Я наблюдал за ним во время загрузки газовой камеры. Он подходил к молодым красивым женщинам и засовывал им пальцы во влагалище, объясняя это проверкой на наличие спрятанных драгоценностей. Было понятно, что ценности интересовали его в последнюю очередь. Его основной интерес выпирал из штанов, и он даже не пытался это скрыть. Некоторых особенно понравившихся он ощупывал с особым остервенением, запихивая в них чуть ли не всю ладонь, пока женщина изнывала от боли и стыда на глазах у толпы. Однажды он не заметил, что я все еще стою у него за спиной, и, как только за заключенными закрылась дверь, поднял руку и начал ее обнюхивать, а другую запихнул себе в штаны. В то время, когда за толстой дверью умирали те, кого он только что якобы обыскивал, он занимался яростным самоудовлетворением. Или вот еще совсем недавно коллега рассказал об одном омерзительном случае в Эльрихе, это филиал Доры-Миттельбау. Там местный комендант Отто Бринкман приказал одному из заключенных, который просил есть, отрезать у мужского трупа тестикулы, посыпать их солью и перцем и съесть. Какую характеристику вы можете дать этому поступку?

Он спрашивал меня, словно лектор ученика, который должен был высказаться о каком-то природном явлении или физическом законе. Я же в этот момент усиленно боролся с тошнотой, подкатившей к горлу, радуясь, что на рассвете не сумел впихнуть в себя ничего, кроме чашки кофе. Габриэль усмехнулся.

– Можете не отвечать. Я вижу, что вы думаете о поступке Бринкмана, вас тошнит от него. Это нормальная реакция. Таких Бринкманов и Моллей меньшинство, но именно они будут олицетворять всех нас в случае нашего поражения. Увы, так