– А потом вы, как и остальные, начинаете делать вид, что все в порядке, и следующие прибывшие благодаря этому привыкают еще быстрее.

Вновь что-то эмоциональное мелькнуло в его тоне, но оно было столь мимолетно, что я снова так и не смог понять, были ли то насмешка, удивление или сожаление. Судя по всему, Габриэль Линдт умел хорошо скрывать свое истинное отношение к тому, о чем говорил.

– Когда это становится трудовой рутиной с зарплатой и обеденным перерывом, вы перестаете замечать всю особенность происходящего. Сегодня, проходя по лагерю, я просто отвожу взгляд от того, что мне неприятно. Я не смотрю на их лица, не различаю наций, порой мне даже не интересно, откуда прибыл очередной транспорт. Я пойму это вечером во время попойки в офицерской столовой: если упьются коньяком, значит, сегодня привезли французских евреев, если узо – значит, греческих, если той лимонной дрянью – значит, итальянских.

– Но разве наши врачи не должны оказывать медицинскую помощь заключенным, отобранным для работ?

Этот вопрос меня интересовал в первую очередь, о чем я, разумеется, не желал распространяться, учитывая, что истинные цели моего приезда по-прежнему были известны лишь мне и в управлении. Доктор Линдт, очевидно, не заметил моего особого интереса. Он пожал плечами:

– Мой белый халат – насмешка для них. Когда я прихожу, эти больные смотрят на меня не с надеждой на лечение, а с надеждой на то, что я не причиню им еще большего вреда. Все просто: я не вижу в них людей, они не видят во мне врача.

– Мне показалось, или эта слепота по отношению к вашему белому халату расстраивает вас? – прямо спросил я.

Он задумчиво поцокал языком, глядя себе под ноги, будто раздумывал, как бы лучше и понятнее собрать свои мысли в предложения.

– Видите ли, я врач. Я давал клятву, согласно которой обязан исцелять людей, но тут вся моя деятельность направлена на противоположное. Отныне мой долг в «устранении жизни, недостойной жизни» – так меня наставляли перед переводом в лагерь. Забавно, что и это тоже было закреплено клятвой.

И он скользнул по мне многозначительным взглядом, впрочем, снова быстро вперил его в дорогу и продолжил неспешно говорить:

– Многие из нас ошибочно полагают, что уничтожение газом по сути своей является медицинской процедурой, что, конечно, чушь полная. Думаю, эти заблуждения коренятся в нашей программе «Т-4», которую отдали на откуп медикам. И то и другое является обыкновенным убийством, и я понятия не имею, зачем меня каждый раз направляют на платформу или в крематорий присутствовать при процедурах, которые сами по себе – исключительно солдатская прерогатива. Мой белый халат там лишний. Более того, он там постыден, как и эмблема Красного Креста на машинах, доставляющих в лагерь банки с «Циклоном Б». Как врач я обязан засвидетельствовать, что все прибывающие годны… к жизни, если позволите, – он опять не сумел сдержать улыбки, – но я этого не делаю, нарушая одну клятву во имя другой.

Габриэль развел руками.

– Предлагаю вам взглянуть на это с иной точки зрения: вы, в общем-то, занимаетесь прежним, только лечите не отдельно взятые тела, а все общество от разлагающей его болезненной опухоли – от евреев. Здоровое государство – наша конечная цель, не так ли?

– Именно, во имя нее я и делаю инъекции фенола в десятом блоке или участвую в селекциях на платформе. И с этой точки зрения мы вправе назвать Аушвиц не местом массового уничтожения, но местом великого оздоровления рейха. А я, перестав быть целителем человеческим, стал целителем нации.

Что-то тревожное в его тоне заставило меня сбавить шаг и внимательно посмотреть на своего собеседника, впрочем, он уже вновь овладел собой и выглядел совершенно невозмутимо.

– Вы часто говорите это себе? – вырвалось вдруг у меня.

Габриэль ничуть не удивился, лишь спокойно кивнул.

– Как и каждый прибывающий новичок-медик. В противном случае, боюсь, я не столь крепок ментально, чтобы просто сказать себе: «Парень, ты непосредственный участник массовых убийств, женщин и детей в том числе». Я знаком с общепринятыми человеческими нормами этики и морали, и я знаком с их противоположностью. И я живу согласно обеим концепциям одновременно. В другом мире я бы сам себе поставил диагноз – шизофреническое раздвоение. Однако мы в том мире, где такое мышление должно быть нормой, иначе такому миру попросту не состояться. Миру, где действие должно превалировать над мыслью. Но признаюсь вам, это чертово противоречие между долгом любого врача, давшего клятву «не навредить», и долгом гражданина рейха, давшего клятву фюреру, очень изматывает, поверьте. Приходится старательно лавировать, ибо какая из этих клятв будет оправдана историей, никто не знает.

Безусловно, я видел, что его слова идут вразрез с общепринятыми суждениями, но у меня не возникало ни малейшего желания спорить с доктором. Не потому, конечно, что меня подавляла его аргументация, дело было, пожалуй, в личности самого Габриэля Линдта, чья неспешная речь больше настраивала на размышления, нежели была вызовом к полемике.

– Признаюсь, один из разговоров с отцом поколебал и мое отношение к программе эвтаназии, – заговорил я после некоторого раздумья. – Речь идет о ветеранах войны, получивших свою инвалидность на поле боя. Я не считаю… как бы так выразиться, что они тоже заслуживают… Собственно, у общества было много вопросов по этому поводу. Думаю, поэтому программу и свернули.

Габриэль задумчиво посмотрел вдаль.

– Замените слово «уничтожить» на «обеспечить милосердную смерть» – и вы уже не убийца, но благодетель, взваливший на себя тяжкую, но необходимую миссию. Эти подмены понятий очень помогают, рекомендую. Они взрастят благодетелей целой нации, избавленных от вины.

Вдалеке раздались выстрелы. Мы остановились и посмотрели в ту сторону.

– По уставу, прежде чем стрелять, часовые обязаны крикнуть «стоять», – произнес я, вспоминая лагерные правила.

Доктор кивнул, силясь разглядеть, что там происходило. Окрика часового слышно не было: судя по всему, тот стрелял без предупреждения.

– Они никогда не кричат, – проговорил он. – Думаю, иногда они стреляют просто так, – он посмотрел на меня, – даже в тех, которые и не думают бежать.

– Судя по всему, увольнительные и премии за недопущение побега до сих пор полагаются, – предположил я.

Габриэль с громким смешком кивнул. Мы двинулись дальше.

– И что вы чувствуете?

– Что, простите? – он вопросительно посмотрел на меня.

Я подосадовал на себя, что сегодня слишком часто мой язык действовал вперед мысли.

– Вы говорили про попытку избавления от чувства вины, – я понимал, что буду глупо выглядеть, если замну вопрос, – успешно все это?

К счастью, Габриэля не удивил вопрос, он продолжал смотреть равнодушным взглядом на трубы крематория, дымившие вдали. Я вдруг понял, что, окажись в этом месте совершенно случайно, никогда бы не догадался об истинном назначении зданий с трубами. Ухоженные дорожки, укрытые на зиму цветочные клумбы, табличка «Бани» над входом – все это действительно легко могло ввести в заблуждение кого угодно, не только того, кто отчаянно хотел жить.

– Я подчиняюсь приказам, как и обычный солдат, который верен своему отечеству. Долг и работа, – совершенно ровно произнес Габриэль.

Он будто заранее выжал фразу от каких-либо эмоций и выдал мне что-то белесое, отпульсировавшее, без какого-либо нерва, общее и пресное.

Показался главный лагерь, окруженный двойным рядом колючей проволоки в два человеческих роста. Я знал, что здесь оба ряда находились под высоким напряжением. Прожекторы на караульных вышках все еще не гасили, и они продолжали разбавлять рассветную муть своими широкими лучами.

– Посмотрите вокруг, – сказал он, – это фактически целый город. Здесь свои радости и беды, интриги и сплетни, кинотеатр, театр, танцевальные вечера и спортивный клуб, черт подери. Да, на задворках этой нормальности кто-то умирает… многие умирают, толпы, если уж совсем начистоту. Но сейчас это обыденность, именно так, – доктор Линдт пожал плечами, – не больше. А потому, да, попытку избавления от вины стоит признать успешной. Если в первые дни крыша не едет, то после привыкнете. В целом паттерн у человека… паттерн, если не знаете, это привычка, типичная схема для действия… это формируется в течение примерно месяца. Неважно, какая схема.

– То, о чем вы говорите, я