вещи. Вон на завод в Гентин приходится возвращать огромные партии бракованных патронов. Думаешь почему? Эти русские сучки, которых присылают из Равенсбрюка, делают все, чтобы заряды выходили не боевыми: неправильно вкладывают капсюль, гадины, в порох добавляют песок, воду, ломают станки. Ты только смекни, фон Тилл, если даже в лагере угрозы и побои на них не действуют, что уж говорить о надзоре гражданских там, на заводах? Нет… Изначально дохлая затея.

Я покачал головой и нетерпеливо, но твердо проговорил:

– Неужели ты до сих пор не понял, Рудольф: ситуация такова, что выбирать промышленникам не приходится. Биржи труда перестали отправлять им людей в необходимых количествах, всех сожрал фронт. Это раньше шталаги и управление Заукеля[30] могли удовлетворять рабочей силой всех, вплоть до мелких дельцов и даже отдельных фермеров. Теперь и крупные концерны не способны выбить себе рабочие руки в нужном количестве. Все арбайтсамты[31] завалены запросами: дайте рабочих, дайте рабочих. Ты даже представить не можешь, каков сейчас трудодефицит в нашей экономике, и это между нами, естественно. После разгрома под Сталинградом оборонка взвыла. Военное положение связано с экономическим теснейшим образом! Я слышал, что над нашими женщинами уже нависла угроза трудовой мобилизации, а ты знаешь отношение фюрера к этому. Теперь заключенных нужно использовать до последнего вздоха, и желательно, чтобы этот вздох случился как можно позже. Я понимаю, балансировать между этими двумя взаимоисключающими – истинный труд, искусство. И ты, если угодно, истинный художник. Ну так будь ярым идеологом национал-социализма в сердце, но технократом в деле! Наше командование уже осознало, как расточительно и неразумно мы поступали с русскими пленными в первые месяцы войны. Они непритязательные, выносливые, привыкли к репрессивной методе – могли отлично заменить тех же строптивых итальяшек в нашей промышленности. Безусловно, эту ошибку можно понять: их было так много, что ресурс казался неисчерпаемым, особенно учитывая невероятное продвижение вермахта. Но теперь важно не совершать подобных ошибок, когда прирост новых земель, скажем так, прекратился… С этим нужно свыкнуться, Рудольф, после Сталинграда это уже совершенно иная война. Сейчас Заукель старается прыгнуть выше головы. В нынешних условиях его люди все еще умудряются осуществлять вербовку остарбайтеров, хотя местное население теперь не проявляет ни малейшей склонности к сотрудничеству. Но транспортные трудности сводят на нет и его усилия. Сколько раз его люди пригоняли на вокзал в Ростове несколько тысяч отобранных для работ! А потом их просто отправляли обратно: везти не на чем, предназначенные для них составы каждый раз забирал вермахт. Многих гонят пешим маршем до ближайших городов, где можно достать вагоны. И в каком состоянии эта рабочая сила прибывает в рейх? Так что все эти прекрасные планы по налаживанию целительного растениеводства – дело будущего. И оно под вопросом, если мы не решим проблемы настоящего.

Я умолк. Хёсс, кивая, поигрывал мыском своего сапога. Он недовольно сказал:

– Все говорят о ситуации на фронте, но никто не учитывает ситуацию в лагере. Если сейчас мы будем сохранять всех, лагерь быстро заполнят больные… А вот… тот же Гравиц[32], между прочим, со мной согласен, да… тоже считает, что только массовая газация может результативно бороться с эпидемиями.

– К черту Гравица, главное то, что по этому поводу решает штаб рейхсфюрера.

– Помилуй, я же тебе уже говорил! Гиммлер и сам как маятник, и его штаб точно так же штормит в решениях в зависимости от наших успехов на фронте. Ты верно подметил этот момент… будем говорить уж как есть. Когда все шло согласно нашим планам, еврейский вопрос должен был решаться… исключительно одним известным способом. Мне был дан полный карт-бланш. Стоило вермахту забуксовать, тут же был взят иной курс. Но, повторяю, что я-то могу сделать в нынешних условиях?

Хёсс снова встал и подошел к окну. Сложив руки на груди, он начал неспешно оглядывать свои владения, перепрыгивая ленивым взглядом с барака на барак, которые уже тонули в вечернем сумраке. Я понял, что он больше не намерен продолжать эту тему, в которой – было уже очевидно и ему, и мне – мы не сумеем прийти к единому мнению.

Я встал рядом с Хёссом. По периметру светили мощные прожектора, прорезавшие своими лучами лагерь насквозь. Эти яркие точки сливались в длинную непрерывную нить, опоясывавшую что-то огромное, темное, живое, дышащее и выдыхающее в небо через огромные трубы крематориев. Где-то лаяла овчарка, какой-то капо стегал хлыстом заключенного возле барака, остальные безучастно смотрели, из столовой доносилась музыка, охранники, курившие возле входа, разразились смехом после чьей-то шутки, у шлагбаума эсэсовец из дезинфекционной команды гладил кота…

Только сейчас я понял, как сильно устал. День был долгий.

9 сентября 202… Лекция № 1

– «Я стал убивать так часто, что в этом уже не было ничего особенного…» «Мы выполняли приказ. Когда мы строились, то испытывали какой-то подъем. Мы собирались… и шли на охоту как единомышленники». «Любому, кто не хотел убивать, потому что жалел этих людей, нужно было следить за своими словами, чтобы не выдать своих сомнений, иначе его могли обвинить в предательстве». «Мы знали, что они ни в чем не виноваты, но мы думали, что это из-за них у нас такая тяжелая жизнь. Мы больше не смотрели на них по отдельности, мы уже не узнавали в них тех, кем они были, даже друзей и соседей. Они стали угрозой». «Мы не считали их людьми. Я имею в виду, такими же людьми, как мы, с такими же мыслями и чувствами».

Преподаватель оторвался от толстого блокнота в черном матовом переплете и посмотрел на студентов.

– Давайте начнем наше занятие с предположений.

Он был довольно молод, высок, хорош собой, и даже ранние залысины ничуть не портили общего впечатления. Очевидно, все скрашивали глаза – добрые, смеющиеся и вместе с тем проницательные. Эти глаза пристально рассматривали притихших студентов.

– Кому принадлежат эти высказывания? Это несложно. Ну же, смелее!

И он посмотрел на девушку, сидевшую в первом ряду:

– Если не ошибаюсь, Мария? Попробуете ответить?

Чуть полноватая студентка неуверенно посмотрела на соседку, словно хотела получить от той мысленное подтверждение своего предположения, и проговорила:

– Нацистам, убивавшим евреев. Думаю, речь о Хрустальной ночи, когда немцы наслушались партийной пропаганды и били витрины своих соседей, избивали бывших еврейских знакомых.

Преподаватель перевел взгляд на соседку Марии, та кивнула, соглашаясь.

– Хорошо, – проговорил преподаватель, – двигаемся дальше. Еще пару цитат. Здесь также не сложно догадаться. – Он снова уткнулся в свой блокнот и начал читать: – «Они вывели нас из наших домов, толкали прикладами в спину в сторону канавы, там уже стояли около ста человек. Нас всех поставили на колени и сразу начали стрелять. Из нашей семьи остались в живых только я и мой младший ребенок – я закрыла его собой. Сверху на нас упали три трупа, и только благодаря им мы выжили: они скрыли нас». – Он перевернул страницу. – Другая женщина вспоминала: «Мы умоляли их не убивать нас, а они стреляли и стреляли. Они толкали нас, чтобы мы упали на колени, и начинали стрелять. Мама погибла, дети погибли. Я была ранена, при смерти, было очень холодно, я лежала вся в крови и дрожала. Я понимаю – это война, но почему такая жестокая? Просто пришли и всех убили…»

Он прекратил чтение и снова вопросительно посмотрел на аудиторию. На сей раз Мария не дожидалась вопроса, она убежденно заявила:

– Это воспоминания жертв нацистских расстрельных команд. Бабий Яр, Змиёвская балка, Понары, Девятый форт, Белосток… – уверенно перечисляла она.

Преподаватель окинул взглядом аудиторию, остальные студенты тоже кивали. Он одобрительно улыбнулся, никто не заметил легкой снисходительности, скользнувшей в его улыбке.

– Вы правы, все так. Эти высказывания вполне могли принадлежать и им. Но то, о чем говорили люди, которых я процитировал, произошло совсем не так давно. Первые цитаты я взял из интервью французского журналиста Жана Хатцфельда с руандийскими хуту, которые уничтожали своих соседей – тутси. Под каждым