восьмой десяток? На похороны только просить. А если чего и согласятся дать, так скажут: «Подходи, гражданин пострадавший, получи свою копейку, да только сперва предоставь справочку такую-то и такую-то, чтоб доказать, что пострадал, что было и что право имеешь». Хотя наши-то тут рвали и жгли любой документ, как там его, аусвайс, который им немчура выдавала. Пытались все скрыть. Дед Василь у нас есть такой, так он все пороги обил за прибавкой к пенсии как побывший в немецком плену, сохранил даже документ, старый жулик. И то ему в собесе сказали: доставай еще вторую справку, что насильно в плен попал, а не добровольно. Конечно, немчура-то справочку каждому выдавала, получите, распишитесь, желаете вы ехать или не желаете!

Лидия прежде слушала внимательно, не перебивая, но тут не удержалась:

– Есть презумпция невиновности! Именно государство должно доказывать обратное, если у него нет доверия к фактам, которые предоставил его гражданин!

Раиса озадаченно уставилась на Лидию, будто не понимала, что та произнесла. Лидия торопливо пояснила:

– Если этому мужчине не верят, что его увезли насильно, то должны были в свою очередь представить доказательства его добровольного отъезда. В противном случае…

Но договорить она не смогла. Раиса захохотала, да так, что время от времени всхрапывала, тут же прикрывая рот кулаком.

– Сразу видно: немка. Живете там у себя, будто не за границей, а вовсе на планете иной. Все как-то по-другому у вас…

Раиса качала головой, словно никак не могла уяснить, как можно было жить с таким подходом – по ее разумению, совершенно неприменимым. Не понимала, почему действительность никак не трезвила заграничную гостью.

– Неужто можно по таким пониманиям жить хоть где-то? – продолжала она качать головой с насмешливым недоверием глядя на адвоката. – Не борются у нас за это, смысла нет, пойми ты это. Иное у нас житье.

– Смысла нет лишь в том роде, что никакая компенсация не способна загладить того, что было сделано, – твердо проговорила Лидия. – Все мучительно возвращались к жизни, не только по обе стороны границы, но и по обе стороны баррикад.

– Да так и не вернулись, гляжу, человеками так и не стали обратно. Ты девка молодая, в хорошее до сих пор веришь, послушай да запомни, еще поможет в будущем. Нет сострадания в жизни, всякий выгоду свою ищет, для себя, может, еще для детей своих. И плевать ему на остальных: и на евреев, и на не евреев. Не в евреях дело, понимаешь ты это? Бить человек будет того, чей дом он может занять, того, чью еду может есть, того, чью шубейку может носить, того, чей огород может засеять себе на потребу. Того и будет травить, повод выдумает и будет. Хотения наши никак не утоляются, а значит, и зависть всегда будет. А раз зависть, значит, и ненависть. А раз ненависть живуча веками – значит, и войны. Вот он – весь человек. Вслух, конечно, другое – все мы справедливости хотим, надо нам, чтоб добро над злом торжествовало, чтоб виновным по морде надавали как следует, а обиженным конфету дали. Да только не будет такого никогда, не сказка это, а жизнь. Не слабее зло добра! Ты была на той земле, где камеры газовые стояли, ходила по ней, должна знать. На всю жизнь бабка Кася в том лагере так и осталась, хоть ногами и вышла из него. Мать потом несколько лет спала с ней в одной постели, та через раз просыпалась по ночам и орала блажным матом, выла так, что жилы стыли. Не лялька ее будила, а она сама свою дитятю посреди ночи будила. Дочка-то ее на удивление крепенькая и спокойная уродилась, словно не у той матери в утробе была.

Раиса продолжала безотрывно смотреть на Лидию в упор, чуть склонив голову. Лидия не выдержала и посмотрела в окно на огород, упиравшийся в крутой косогор. Из грядок вдруг выпорхнули две маленькие птицы и взмыли ввысь. Лидия следила за их полетом в чистом небе. Яркое солнце слепило, в уголках глаз заблестели слезы, но она не отводила взгляда. Наконец она опустила голову и посмотрела на Раису.

– Я просто хочу понять, за что она убила этого старика? Ведь всё говорит о том, что она не испытывала к нему никакой ненависти.

– За что? Из жалости, думаю, – Раиса произнесла это так, будто это была самая очевидная вещь, – этой дурости в нас, бабах, предостаточно. Избавила, видать, недобитого от старческого маразма. Не пришлось старому под себя ходить лишний пяток лет.

Лидия покачала головой:

– Но сами ведь сказали, что сострадания в людях не осталось…

– И правильно сказала. Ты, деточка, не путай сострадание… – Раиса сделала паузу и въедливо посмотрела на Лидию, – …с жалостью. Кто ж способен по доброй воле разделить с другим чужие страдания и боль? Одного только знаю, так его распяли давно. Вот тот страдал и с нами, и за нас. А жалость что ж? Жало оно и есть, и жалят им крепко под видом помощи. Бедовое это чувство. И ничего в нем хорошего нет ни для тебя, ни для меня… Ни для Вали, ни для старика того. Одни беды принесло.

– Но почему он? – все еще не понимала Лидия. – Почему из всех нацистов, кто остался в живых, именно его?

– Так это ж тот самый фриц, который из газовой камеры ее бабку вытащил, бабку Касю. По заступничеству зазнобы своей еврейской. Кася потом все рассказала внучке, Валентине, значит. А уже в старости совсем с ума сошла – истребовала у Вали обещание тому фрицу помочь. Наказала: «Помоги хоть делом, хоть молитвой». А Валька – форменная дура, – покачала головой Раиса, вспоминая племянницу, – наслушалась бабкиных бредней и навострила хвост в ту самую Германию. Но вишь, как помогла! Из жалости.

И она странно задергалась, всхрапывая. Лидия не сразу поняла, что Раиса вновь смеялась.

Прежде чем пораженная Лидия смогла хоть что-то вымолвить, все еще трясущаяся от смеха женщина произнесла:

– Оставайся у нас сегодня, куда на ночь глядя ехать? Постелю на диване.

* * *

Судя по всему, Хёсс уже был в той кондиции, когда я мог без опаски затронуть тему, которая и была настоящей целью моей поездки.

– В управлении я постоянно сталкиваюсь с двумя противоположными мнениями: кто-то считает, что евреев нужно сохранить в качестве рабсилы, тем более сейчас, когда положение на фронте, скажем так, изменилось, – я многозначительно посмотрел на Хёсса, он промолчал, но кивнул, – другие, напротив, категорично считают, что их необходимо уничтожить всех до единого. Вот Шпеер кричит, что нужно оставить им жизнь, чтобы наше производство сохранило былые объемы. И, между нами говоря, позволь мне тоже быть с тобой откровенным – о наращивании уже и речи не идет. Кальтенбруннер настаивает, что их нужно немедленно уничтожить, иначе они это сделают с нами сами, едва мы ослабим хватку. Рудольф, помоги мне понять, может ли здесь, в твоем хозяйстве, на практике сосуществовать политическая идея с экономической?

Хёсс усмехнулся. Несмотря на мои опасения, вопрос, судя по всему, не показался ему неудобным. Комендант молчал, но было видно, что молчание это вызвано его размышлениями над ответом, а не попыткой от него уйти.

– Я давно принял факт, что такие споры будут продолжаться бесконечно. И в зависимости от наших успехов на фронте, – он становился все более свободным в своих мыслях, а речь его все более протяжной, – эти два мнения будут по очереди превалировать… так сказать… друг над другом. А значит, я буду из раза в раз получать противоречащие друг другу распоряжения. Да… бывает, не успевает прийти приказ увеличить рацион для тех, кого мы используем на тяжелых работах, как тут же приходит следующий, да… а там строжайше предписывается не только прекратить заготовку дополнительных продуктов, но даже уменьшить норму. Уменьшить, значит… Мы уменьшаем, а на следующий день новый телекс: в обязательном порядке снизить смертность в лагере. Каково, а? Помню, получил такой от Глюкса, а у меня тогда статистика знаешь какая? А вот такая… Сто десять тысяч мы, кажется, приняли, да, точно… сто десять, значит, приняли, а около восьмидесяти