не давала. Чутье подсказывало Лидии, что желание убить старика родилось не здесь и не сейчас, но история эта тянулась из прошлого, которое неотступно преследовало измученную Валентину, готовую и на тюремное заключение, только бы положить конец чему-то, бывшему для нее непреложным и важным.

Закинув вещи в отель, Лидия даже не стала разбирать их. Отказавшись и от обеда, она спешно приняла душ и вызвала водителя. До нужной деревни ехать предстояло несколько часов.

Лидия замерла. Для городского уха, казалось, стояла полнейшая тишина, но это было ложное впечатление. В узкой неглубокой реке, протекавшей у леса, на перепадах журчала вода; над луговой травой, которая перемежалась полевыми цветами, монотонно и деловито выжужживали пчелы, выискивая бутоны помедовитее; где-то в деревьях за речкой протяжно крикнула птица и тотчас затрепыхались ветви, которые она всколыхнула. Лидия полной грудью вдохнула пряный воздух, пьянивший голову, и пробежалась взглядом вдоль горизонта. Вдали сочная молодая сурепка волнообразно золотила луг, где-то совершенно вытеснив зелень своим буйным желтым цветом, а местами лишь вкрапляя солнечные пятна там, где по осени ветер уронил семя. В желтом ковре тут и там мелькали белые крапины – это собирались в кучки ромашка и кашка белая, словно умелый художник небрежными мазками раскидал световые блики по луговому холсту. И все это волновалось на легком ветру, шумело, жужжало, дышало, жило… Лидия сорвала травинку и пожевала ее, продолжая разглядывать огромный сочный луг, с одной стороны окаймленный лесом, с другой – упирающийся в край деревни. Где-то там был нужный ей дом.

Лидия вернулась в машину и кивнула водителю. Он снова завел мотор.

Женщина смотрела на нее без опаски, но и приветливости во взгляде не было, скорее недоумение, смешанное со снисходительностью к человеческой глупости. Лидия тем временем рассматривала обстановку старого деревенского дома. На стене висели черно-белые фотопортреты – судя по тому, как они выцвели, сделаны они были много лет назад. Сама стена была оклеена обоями в крупный цветок – ни на одном из стыков не попали в рисунок, искривив и без того нелепые безвкусные цветы. Между окнами вплотную к стене стоял обеденный стол, покрытый вышитой скатертью и клеенкой поверх нее. На нем уже были две чайные чашки, пока пустые, и блюдце с карамелью и несколькими маковыми сушками.

Наконец со свистом закипел чайник, и женщина молча исчезла на кухне. Вернувшись, она налила кипяток в чашки и добавила заварки. Лидия поблагодарила.

– Не знаю, что тебе рассказать интересного. Ну, вернулась она тихая, пришибленная, глаза пустые. Мать говорила, все вокруг смеются, плачут от счастья, обнимаются, целуются, миру радуются, победе, а эта затравленная сидит, под ноги себе смотрит, каждого звука боится. В семье уж, грешным делом, решили, что умом она там, в лагерях, тронулась, но потом вроде пришла в себя, с девчоночкой своей наконец начала цацкаться, Катенькой, – это которая мать Вальки. Сама Катерина потом рано умерла, пришибло на стройке стрелой башенного крана.

– На стройке? – удивилась Лидия.

Женщина вновь посмотрела на нее снисходительно и усмехнулась:

– На стройке, на стройке. У нас бабы с мужиками наравне и кирпич тягают, и бетон месят. Строим светлое будущее, етить его, – и она прихлебнула горячий чай.

– То есть Касия вернулась из Германии уже с ребенком? – осторожно уточнила Лидия.

Но женщина, сидевшая напротив нее, и не думала увиливать:

– Да, в пути разродилась. Мамка сказывала, что крепко ей за то доставалось от односельчан.

– А ваша мать?.. – вопросительно уточнила Лидия.

– Сестра родная Каси – младшая, Бэлла. Кася теткой мне приходилась. Померли обе уже, да вы в курсе.

Лидия вдруг обратила внимание на руки женщины – они были покрасневшие, отекшие, словно она недавно стирала в горячей воде, на нескольких пальцах кожа потрескалась и шелушилась, очевидно от едкого порошка. Женщина была высокой, полноватой, широкая шея ее казалась еще шире оттого, что волосы были коротко острижены и топорщились сзади ежиком. Ничего общего с хрупкой Валентиной, – вдруг подумалось Лидии, – а ведь эта Раиса, сидевшая сейчас перед ней, выходит, была двоюродной теткой ее подзащитной.

– Ваша мать что-нибудь рассказывала о том, как жила Касия в Германии, может, какие-то имена, места, события?

Раиса пожала плечами:

– Мамка под конец тоже сдала, повторяла, когда речь о сестре заходила: «Всё Касины бредни, снасильничали ее, вот она умом и тронулась, фрица поганого благодарила». Бредни, понимаете?

Лидия медленно кивнула, пораженная интонацией, с которой Раиса задала этот вопрос. Теперь она видела, что перед ней сидела кровная родственница Валентины: не имевшие ничего общего внешне, они говорили с совершенно одинаковыми интонациями. «Понимаешь, Лидия?» – завершала свои рассуждения Валентина там, в тюрьме.

– Какого фрица она благодарила? – спросила Лидия.

* * *

Я молча ждал, когда комендант продолжит.

– Ты видел сегодня лагерь. Он огромен и многолик. Это сложнейший организм, в котором попросту не может не быть проблем, но я стараюсь… – Хёсс повернул голову и уставился в окно, за которым виднелись крыши бараков главного лагеря. – Треблинка, Собибор, Майданек, Белжец, Понятов – все они уже закрыты. Сейчас время Аушвица. Теперь каждая собака знает, кто тут главный санитар Европы.

Я боялся, что Хёсс вновь начнет отдаляться от основного вопроса, поддавшись своей привычке бессвязно перескакивать с темы на тему, но он вдруг оторвался от созерцания бараков и просто проговорил:

– Трупы.

Он сделал паузу, продолжая смотреть на меня в упор, затем вздохнул и пояснил:

– Видишь ли, уничтожить проще, чем избавиться.

– Но мощные крематории…

– …не справляются с объемами, которые выдают газовые камеры, – усмехнулся комендант, делая очередной глоток. – Мы выполняем нормы по уничтожению, но с избавлением от тел все обстоит сложнее.

Хёсс допил остатки коньяка, затем встал и снова направился к карте. Я наблюдал за его шагом – ноги коменданта уже расслабленно пружинили.

– Смотри, – он ткнул в четвертый и пятый крематории, – тут мои печные гиганты, оба по пять печей, каждая на три муфеля, в общей сложности тридцать топок. Арифметика простая, – Хёсс повернулся ко мне, – крупным телосложением из прибывающих номеров никто не отличается: как правило, к моменту доставки в лагерь это уже доходяги, потому в одну камеру зондеркоманда легко заталкивает три тела. В среднем время сжигания – двадцать минут. В сутках тысяча четыреста сорок минут, то есть теоретически семьдесят два сеанса. Тридцать топок по три трупа и так семьдесят два раза, итого – шесть тысяч четыреста восемьдесят тел! Прекрасные цифры, не так ли, фон Тилл? Но, – он вдруг сделал паузу и глянул на меня с неожиданной грустью, – на практике здесь прогоняется не больше двух тысяч тел. И даже эта цифра перекрывает гарантийную норму. А повышенные нагрузки приводят к постоянным поломкам и быстрому выгоранию печных труб. Нам приходится полностью останавливать процесс и чинить за свой счет. То же самое и с этими двумя, – Хёсс ткнул во второй и третий крематории, – тут скромнее, всего шестнадцать топок. Опять же при стопроцентной загрузке могли рассчитывать почти на три с половиной тысячи тел, но на деле превращаем в пепел около полутора тысяч. При проходимости наших газовых камер, сам понимаешь, этого недостаточно, так что время от времени приходится таскать трупы в ямы за крематорием и сжигать там. Я, конечно, инициировал строительство еще одной установки, но, откровенно говоря, теперь уже не уверен, что ему дадут ход, учитывая, как обстоят наши дела на фронте.

Последнее замечание вырвалось у него прежде осознания, и он тут же умолк.

Подойдя к окну, он окинул взглядом лагерь, медленно тонувший в закатных сумерках. Пропитанный вечерней суетой, изъеденный дневными акциями, огромный организм готовился погрузиться в свои несколько часов ночного забытья. Тени бараков и тощих фигур на аппеле[17] удлинялись, выкрики и приказы становились тише. Редкие заключенные, снующие между бараками, будто поджимались еще больше, боясь нарушить тревожное предвечернее успокоение и тем привлечь к себе внимание.

– Когда мы осматривали крематории, твой парень сказал, что прошлым летом вам пришлось особенно туго с этим.

Хёсс обернулся и с усмешкой погрозил