десять тысяч доставили. А у меня тогда под них всего девять бараков: голые стены и бетонный пол, ни нар, ни одеял. А где взять, когда все так скоро? Но у нас еще ничего – были хотя бы бараки. А в Гросс-Розене[8] и того хуже: стройка еще шла, селить было негде, согнали их на пустырь, там и держали несколько ночей. Так они, как муравьишки, тут же нарыли себе землянок голыми руками – в октябре! – и приготовились располагаться, веришь? Просто поразительный народец по приноравливанию к условиям. Мы той осенью как раз под Биркенау[9] место готовили, – Хёсс продолжал прыгать с темы на тему, уверенно отдаляясь от основного повествования, которое сам же и завел. – Я и погнал русских со всеми на работы: они там у меня и лес валили, и пни корчевали, и канавы расчищали, и фермы разбирали. Инструмент – кирка да лопата да руки, больше ничего! Но работали, видишь ли. Там, где остальные кучами мёрли, эти продолжали держаться. В какие бы условия мы их ни ставили, они всегда приноравливаются и до последнего сохраняют свою изворотливость. Помню, отобрали у них в наказание за что-то миски. Так они стягивали свои пилотки и в них получали паек, и тут же выхлебывали, да так быстро, что суп и просочиться не успевал. Хотя ты можешь себе представить, как такая пилотка через несколько дней выглядит и как воняет, – Хёсс скривился. – А мясо себе добывали знаешь как? Крысе свой кулак подсунут, она вцепится, а им того и надо – кулаком об стену, вот и мясо. Не брезговали ничем, кидались на каждый объедок. Когда потеплело, бывало, найдут лягушку и жрут еще живую. Отвратительно. Но что меня поразило: вечером бредут эти русские полутрупы с рабочей площадки, ноги обмороженные еле переставляют, а глаза горят. Чем-то неприятным горят, честно признаться. И никогда взгляда не отведут. Наоборот, уставится такой на тебя безо всякого страха… Чумная раса. Опасная, безусловно. У них ведь еще какая-то просто феноменальная тяга к побегам. Ты знал, что половина всех побегов – на счету русских? Я тогда сказал себе, что обязан выполнить свой долг во что бы то ни стало, без всякой там сентиментальности и оглядки на совесть, ибо это наш долг не только перед нашими детьми, но и перед всей цивилизацией. И я распорядился не выдавать им теплой одежды!

Я с некоторым удивлением глянул на коменданта, несколько озадаченный несоответствием патетичных целей и принятых мер, но вслух ничего не сказал, опасаясь обидеть Хёсса.

– Да-да! Этим я приказал не давать ни перчаток, ни шапок, ни пальто, ни сапог, ни полного пайка. И только после этого их убыль сравнялась с остальными: спустя три месяца – минус восемьдесят процентов русских. Помню, от холода и голода они так одурели, что сами уже лезли на телеги с трупами. Зрелище, конечно, не для слабонервных… – задумчиво протянул Хёсс, погрузившись в воспоминания.

Судя по всему, он даже не заметил, что окончательно ушел от темы экспериментов с газом.

– Так их доставили на работы или на уничтожение? – не понял я.

Хёсс отстраненно посмотрел на меня, явно мыслями все еще находясь на строительной площадке.

– А? Да кто ж разберет? Из управления приходили указания разделять тех, кого они отправляли на работы, и тех, кто подлежал уничтожению. Но, откровенно говоря, разницы между теми партиями я не видел: и те и другие были на последней стадии истощения. В их случае уничтожение трудом работало хорошо, – проговорил он и неожиданно улыбнулся: – Работать, чтобы сдохнуть, понимаешь? В проект лагеря можно заложить даже смерть, чтоб ты знал.

Хёсс сделал глоток и закинул ногу на ногу, покачивая мыском идеально начищенного сапога.

– И как ты просчитывал это?

Комендант отставил чашку и снова подался вперед. Видно было, что вопрос пришелся ему по душе:

– Возьмем, к примеру, старый проект Биркенау. Когда мы его закладывали, то ожидалось, что одних только русских туда отправят почти сто тридцать тысяч. Согласно смете, мы должны были впихнуть это количество в сто семьдесят четыре барака. Соотносишь?

Хёсс испытывал явное удовольствие, знакомя меня со всеми тонкостями своей работы, неведомыми стороннему человеку.

– Это один сортир на семь тысяч жоп. Одна помывочная на восемь тысяч тел. То есть эпидемии, которые будут распространяться в этом муравейнике со скоростью света. Даже для такого неприхотливого зверья это приговор. А ведь у нас уже тогда и евреев было прилично, и другой шелухи… со всей Европы! Потому нужно было организовать работы так, чтобы к их окончанию как минимум четверти не было в живых. Мы просто просчитали количество дней, заложенных на строительство, соотнесли их с количеством кремационных печей, бывших у нас тогда в наличии, и высчитали норму тел, которые могли сжечь на тот момент. После этого я дал отмашку своим парням по ежедневной норме трупов на строительстве. В этом плане нам, конечно, повезло, что оно пришлось на зиму.

Пока я обдумывал услышанное, мне вдруг вспомнились обрывки разговоров во время инспекционных поездок по генерал-губернаторству.

– Я всякое слышал о русских, – медленно проговорил я.

Хёсс кивнул.

– Суть бессмысленного русского сопротивления поистине страшна, фон Тилл. Это надо понимать. Один ландверовец[10], участник Мировой, рассказал мне как-то любопытный эпизод на той войне. Им пришел приказ о взятии крепости, охранявшей важный транспортный узел. Решили травить. Тогда газ уже начали использовать, ты знаешь. Привели в действие три десятка газобаллонных батарей. Хлор проник на территорию русских километров на пятнадцать. Все листья пожухли, даже трава почернела, птицы не летали, ничего не жужжало, не стрекотало. Тебе, фон Тилл, наверное, не понять, что такое газовая атака – оно и к счастью, – но мне довелось испытать на себе действие хлорпикрина. Он используется как компонент фумигантных смесей в сельском хозяйстве, и Хедди как-то забыла меня предупредить про обработку, я вошел в теплицу…

Хёсс сделал длинную паузу и медленно покачал головой. Даже сейчас при воспоминаниях лицо его перекосило.

– Я испытал мучительнейшие боли – а ведь я находился там всего несколько секунд. Перестал видеть, глаза горели, из носа текло не переставая, кашель заставлял сгибаться пополам еще на протяжении нескольких часов. Весь день потом я пролежал в кровати под присмотром врача, напичканный лекарствами и галлонами воды. А ведь это была сельскохозяйственная смесь, не военная. Те ландверовцы были уверены, будто лишили русских всякой возможности к сопротивлению. Более того, вслед за газовой атакой наша артиллерия еще и обстреляла крепость, и только после этого выступила пехота. И что ты думаешь? Когда наши прошли обе линии обороны, навстречу им поползли русские! С красными рылами от химических ожогов, с глазами навыкате, отхаркивая кровь и хрипя, они шли… нет, не сдаваться, фон Тилл, – они шли в штыковую атаку!

Хёсс уставился на меня так, будто это я вел рассказ. На лице его вдруг отразилась безотчетная тревога, словно он лично был свидетелем подобного не далее как вчера.

– По всем законам природы они должны были уже сдохнуть или, на худой конец, валяться в судорогах и дохнуть в мучениях. У них ведь там и противогазов толковых не было, обмотали лица какими-то тряпками и поперли – фактически уже трупы! Представь себе, как проняло тогда парня – сколько лет прошло, а его до сих пор передергивает. Сам он мне честно признался, что просто развернулся и припустил назад.

Комендант запрокинул голову и залпом выпил кофейно-коньячный остаток.

– Да, русские заключенные – особая категория. Никогда не видел, чтобы так долго и отчаянно сопротивлялись в газовых камерах, фон Тилл. Мы едва успели вбросить гранулы, как один из них тут же все понял и заорал: «Газ!» И все вместе кинулись на штурм дверей, как единое целое. Благо их без еды держали несколько дней – дверь выдержала. А потому я тому ландверовцу легко верю. Иной раз смотришь в глазок – уже легкие выплевывает, глаза кровью налиты, а он все стоит и дерет когтями дверь, плечом ее пытается высадить, пока окончательно не осядет. Поверь моему лагерному опыту, фон Тилл, к русским спиной никогда нельзя поворачиваться, пусть они хоть в кандалы закованы.

Странное,