отобрал лучших, поверьте. И что бы вы думали? Через месяц запросили новых, потому что те благополучно скончались. Что, черт подери, они там тестировали, если ни одна не выжила?! И потом они продают это дерьмо массам. Хотя лучше уж так, пусть у себя тестируют, – пожал плечами Габриэль, – они иногда и нам присылают свою продукцию на тесты, – тут же пояснил он. – Кстати, вам уже сделали первый укол от тифа?

– Да, еще в день приезда. Но я все равно озабочен по этому поводу. Мой номер кишит вшами.

– Прикажите, чтобы его протравили «Циклоном», – предложил Габриэль.

Я уставился на него. Он усмехнулся:

– Все уже позабыли, для чего изначально предназначался этот пестицид.

С Габриэлем Линдтом мы быстро сблизились. Я ощущал, что всякое его действие диктовалось скорее интуицией, нежели разумом, что должно было рано или поздно привести его к краху или же… к триумфу. Тут сложно было дать однозначный ответ, глядя, как легко и споро он находил общий язык со всяким собеседником, независимо от его чина и настроения. Этот гарнизонный врач часто позволял себе весьма дурные высказывания, но, несмотря на это, он мне нравился: за его интуитивными поступками чувствовались ясный ум и острое чутье. Он обладал насмешливой, словно немного подразнивающей манерой общения. В поведении его я не замечал ни тени надменности, но она, безусловно, сквозила в его мыслях. Впрочем, он и не пытался этого скрывать. Этим он напоминал мне Франца. Как бы то ни было, именно доктора Линдта я предпочел в качестве лагерного экскурсовода, который должен был ознакомить меня со всеми деталями уже неофициально.

Габриэль делал это в своей манере.

– Хёсса здесь никто терпеть не может. Высокомерный и непробиваемый. А впрочем, тут все друг друга терпеть не могут. Штаб коменданта воюет с охранными подразделениями, офицеры – с младшими офицерами, рядовые – со снабженцами и так далее. Все мы, устроившиеся на более-менее сытые места, погрязли в доходной жизни и делаем все, чтобы сохранить ее, а это возможно лишь путем бесконечных мелких склок и разборок. Но такова реальность на всех уровнях, я думаю. Все ненавидят друг друга. Геринг не выносит Шпеера, Риббентропа, Бормана и Геббельса, Геббельс почти не общается с Риббентропом, Борманом и Гиммлером, Риббентроп ненавидит их всех, а Гиммлер – всех и здравый смысл заодно. Все это почетное ничтожество вызывает лишь недоумение. Непонятно, в какой войне они хотят победить более и на какой фронт бросают больше сил.

И доктор сделал глоток кофе.

– Мне нравится ваш рассказ о лагере, Габриэль, – я рассмеялся.

Мы сидели в кафе в городе. Сегодня я добрался туда из лагеря почти мгновенно. После нескольких дней сильнейшего поноса меня наконец-то отпустило и даже появился аппетит. Я чувствовал себя почти здоровым, и настроение было соответствующим.

Габриэль чуть поклонился, приложив руку к груди, и подмигнул:

– Обращайтесь.

– Так почему Хёсса не любят его подчиненные? – я тоже отпил кофе.

Стоило признать, напиток был не так прекрасен, как тот, который я пил в доме коменданта, но вполне сносен, во всяком случае, лучше того, что подавали по утрам в офицерском казино.

– Он жалуется на всех и вся: на подчиненных, заключенных, начальство, на условия, снабжение, погоду, на настроение жены, слабое пищеварение у детей, на плохой урожай у себя в саду. Он всячески пытается подчеркнуть свое безрадостное и тягостное существование в этом лагере, в то время как каждый знает: у него прекрасная жизнь, которую может себе позволить далеко не всякий высокий чин в Берлине.

Я и без того подозревал, что дом коменданта обслуживали лучшие заключенные «с профессиями»: столяры, обойщики, кузнецы, плотники, сапожники, портные. Габриэль подтвердил мою догадку:

– Хёссу и его дражайшей стоит только распорядиться – и десятки рук уже мастерят всё, что их душе угодно. Вы ведь были у него дома? Видели все эти изысканные кожаные кресла с невероятными подголовьями, элегантные резные стулья, светильники, столики, люстры из уникальных материалов…

– Всё делается арестантами?

Габриэль кивнул.

– Когда найденное в прибывающих транспортах не удовлетворяет пожеланиям коменданта и его супруги, то да. А они, замечу, обращают внимание только на транспорты из приличных европейских стран. Обычно из вещей евреев жена Хёсса выбирает детскую одежду и игрушки для своих отпрысков, а для себя – меха, украшения и белье. Их кухарка и садовник в любое время могут приходить на продовольственный склад, где хранятся продукты из еврейских транспортов. Когда Хёссы будут устраивать очередной прием, советую вам там быть. Вы просто изумитесь богатству стола: мясо, колбасы, паштеты, шоколад, невероятные десерты, овощи, фрукты, прекрасный алкоголь. Боюсь, даже в Берлине вы не встретите такого изобилия: там сейчас на продовольственные карточки не особо разойдешься, говорят, черный хлеб да обезжиренное масло. Радуйтесь, гауптштурмфюрер фон Тилл, вы сейчас в центре сытости и благополучия.

Он приподнял кофейную чашку, будто произнес тост, я с усмешкой сделал то же самое.

– В целом, – продолжил Габриэль, – жизнь здесь недурна, развлечений хватает. Можно сходить в кино, по выходным катаемся на велосипедах, зимой бегаем на лыжах. Я иногда захаживаю в клуб ваффен-СС[40], может, уже бывали там? Он возле железнодорожной станции, по вечерам у них отличная музыка. Там неплохой ресторан по местным меркам, есть номера для желающих, если вы понимаете, о чем я. Да и в нашем офицерском казино после ужина можно разложить пару партий.

– Что ж, значит, в ближайшую неделю, которую мне еще предстоит пробыть здесь, скучно не будет.

– Неделя? Будет время, заходите в мой кабинет.

– Кстати, – вспомнил я, – слышал, у вас тут проводятся перспективные исследования. Все с восторгом отзываются о работах вашего коллеги – доктора Менгеле…

– Менгеле – больной ублюдок, – не моргнув и глазом, совершенно спокойно произнес Габриэль. – Я считаю, что его исследования в области расовой генетики яйца выеденного не стоят. Думаю, вы уже слышали о его нездоровой страсти к близнецам? Он днем и ночью рыщет по баракам и транспортам в их поисках. Крышей поехал на них. Но эти мальчики и девочки оказываются порой умнее его, выдавая себя за близнецов. А он этого даже не понимает – хорош доктор, – переводит их в теплое помещение и начинает вдоволь кормить.

Я растерялся, а между тем Габриэль продолжил:

– Впрочем, эта еда быстро у них поперек горла становится. Даже в самых страшных кошмарах они не могут представить себе, что он с ними сделает, когда они наберутся сил.

– А что он с ними делает? – Я нахмурился.

– Не то, что вы подумали, – тут же отмахнулся доктор, – но по степени своей мерзости не меньше. Он капает этим детям в глаза дрянь, которая вызывает отеки, ожоги, опухоли и слепоту. Все ради того, чтобы изменить им цвет глаз на голубой. Думаете, праздное любопытство? – Я еще никак не успел подумать. – А вот и нет, цель у Менгеле благороднее, с точки зрения апологетов нашей идеологии, безусловно. Видите ли, расовая теория начала прихрамывать: среди наших оказалось не так уж и много голубоглазых блондинов, не замечали? – усмехнулся Габриэль.

Признаться, и на это я редко обращал внимание.

– Вот он и пытается изменить это несоответствие природы нашим тезисам. У других он берет столько проб крови, что они попросту умирают от анемии. Он режет их без анестезии, чтобы сравнить чувствительность к боли. Орут все, скажу я вам. Как сравнивает, непонятно. А однажды он сшил трехлетних цыганских братьев как сиамских близнецов, специально ничем не обработав швы. Эти орали несколько суток, пока не скончались. Даже не спрашивайте, я не знаю, чего он хотел достичь тем экспериментом. И ко всему прочему он заставляет какого-то заключенного поляка все это фотографировать: голых женщин, перепуганных близнецов и тройняшек, операции на открытых органах, якобы для отчетов, но, думаю, он испытывает удовольствие другого плана, когда рассматривает эти фотокарточки. Вы знаете, какое прозвище ему дали заключенные? Ангел Смерти. Он в курсе, ему это нравится. Кстати, знаете, за что его особенно ненавидят номера?

Я хотел было сделать еще один глоток кофе, но отодвинул