class="p1">– Знаете, почему итальянцы легко пошли на мировую с американцами и англичанами? – спросил Габриэль, когда мы вновь остались одни. – Им бояться нечего, они могут рассчитывать на короткую щадящую оккупацию, пока вся эта чертовщина не закончится. Мы же от русских можем рассчитывать только на то, что они умоют нас собственной кровью, а весь остальной мир и пальцем не шевельнет в нашу защиту, когда узнает, что происходило в этих лагерях. В отличие от Апеннин, у нас нет иного выбора, кроме как продолжать борьбу. Вот что стояло за выступлением рейхсфюрера, – улыбнулся Габриэль.

Несмотря на улыбку на его лице, я чувствовал, что за ней скрываются другие эмоции.

– Вас это пугает? – спросил я, возможно, излишне торопливо, опасаясь, что он опередит меня и задаст аналогичный вопрос.

Габриэль снова задумчиво посмотрел на дымящиеся вдали трубы.

– Видите ли, с точки зрения закона все происходящее – процесс весьма спорный. Я пытался найти хоть в одном из законодательных сводов рейха хотя бы упоминание о том, чем мы тут занимаемся. Но не было даже того, не говоря уже о четкой регламентации.

– Это приказ фюрера.

– Вы слышали его лично? – Габриэль многозначительно глянул на меня.

Я уверенно ответил:

– Я получил его по служебным каналам от шефа полиции безопасности и СД.

– А тот – от рейхсфюрера, а тот – от фюрера. Возможно, что и так. Но, говоря слово «закон», я имею в виду то, что прописано, так сказать, и можно предъявить в печатном виде всему миру и сказать: «Вот, таков наш закон и по нему мы действуем».

– В Германии слово фюрера – закон. Это непреложно. Есть его приказ, и для нас этого достаточно.

– Достаточно сейчас, но станет ли это веским основанием после окончания войны? Которую мы, к сожалению, не намерены выигрывать. Мы хотим усидеть на двух стульях сразу, но пока все идет к тому, что наша великогерманская жопа промажет мимо всех стульев и мы сядем прямиком в сортирную дыру. – Габриэль невесело усмехнулся, в его красивых глазах отразилось действительное сожаление. – Мы любое действие называем законным, прикрыв его этими двумя магическими словами: «воля фюрера». Но есть другие законы. Гаагская конвенция, например. О ней непременно вспомнят потом. А как вспомнят, то спросят по каждому пункту. Вы ведь знаете, гауптштурмфюрер фон Тилл, о чем там говорится, непременно знаете. И вот в чем неувязка: ее параграфы прописаны на бумаге и ратифицированы, а наш процесс – всего лишь мысль человека, которую даже вслух не озвучили. Правила, законы и нормы необходимы. Без них мы играем в бога, а это ведет к катастрофе.

Я смотрел на Габриэля, прекрасно понимая, что речь его полна пораженчества. За такие рассуждения я должен был немедленно призвать к ответу зарвавшегося доктора, но вместо этого негромко спросил:

– Вы окончательно разуверились в нашей победе?

Габриэль не раздумывал ни мгновения.

– Увы, да, гауптштурмфюрер фон Тилл. И возможно, я вас удивлю, сказав, что не вести с фронтов тому причиной. Мир считает, что все завоеванные нами территории находятся под контролем единой силы, что вермахт, СС и партия неделимы и живут одной идеей. Но единения нет: нет того, что делает нас сильными и непобедимыми. Каждый руководитель на местах решает всякий вопрос исключительно с позиции интересов его ведомства, а то и вовсе своих личных, а общегосударственная стратегия попросту перестала существовать. Наша многоголовая гидра не способна сама с собой договориться, ее головы хотят всё и сразу и пытаются этого достичь, попутно оплевывая друг друга ядом.

Неприятное воспоминание кольнуло мой разум. Перед глазами возникло сосредоточенное лицо Доры, которая когда-то прибегла к подобной же аналогии. И вновь оно, возмутившее меня тогда, ничего не всколыхнуло сейчас.

Между тем Габриэль продолжал:

– Ведь это очевидно, сколь ненавидят друг друга партийные чиновники и наш пресловутый элитный орден. Жадное деление власти – вот куда уходят все силы. Если бы противник знал, как у нас обстоят дела на самом деле, то одна совместная потуга – и нам крышка… Но в Германии, судя по всему, уже многие это осознают. Вы знали, что инженеры Топфа готовы были разработать специально под наш лагерь новую конструкцию: что-то вроде гигантского печного конвейера, который способен работать без остановок. Эта конструкция могла бы избавить нас от кучи проблем. Но много подобных проектов так и остаются проектами. Они все продуманы до мелочей, с четкими рационализаторскими предложениями и могли бы иметь огромное значение в этом деле, но конечный приказ реализовать эти проекты не отдается. Словно в последний момент тот, за кем слово, осознает, что еще не поздно повернуть назад. И это тлетворное чувство потаенного страха влияет на все. На деле работа идет без какого-либо плана, мы экстренно латаем наши дыры, а порядок остается лишь в пыльных папках с докладами, которые копятся в кабинетах ставки. Благодаря этому ставка фюрера совершенно оторвалась от действительности и парит в мире его фантазмов. Он не представляет действительного положения дел – я не верю, что человек, знающий, что происходит в его стране на самом деле, действовал бы так, как он.

– Габриэль, черт бы вас побрал, вы говорите совершенно неприемлемые вещи, да и чертовски опасные.

Я хотел, чтобы в моем голосе ощущалась неприкрытая злость, но ее не было, и доктор это заметил. Обезоруживающе улыбнувшись, он продолжил:

– Я уж не говорю про войсковые части, которые чуть ли не в открытую выступают против начальников Гиммлера, присланных на места, и саботируют их деятельность. Им до чертиков претят действия его расстрельных команд. Всеобщая солидарность и единение – это миф. Но, увы, в него будут продолжать верить, равно как и в необходимость этой уже бессмысленной войны. А поиск компромисса, который сейчас должен быть поддержан каждым здравомыслящим человеком, будет и дальше громогласно признаваться пораженчеством и трусостью. И мирное урегулирование будет с возмущением отметаться, ведь оно якобы не может быть решением той «слишком непростой», как недавно выразился Геббельс, ситуации, в которую нас опрокинули. Но ситуация-то эта до чертиков проста. Нет ни меньшего зла, ни большего, ни правой стороны, ни ошибающейся – во главе есть просто люди с разными интересами. И эти интересы будут продуцировать не варианты компромисса, но продолжать гнать волны ненависти с обеих сторон, находя все новые и новые поводы для нее. Все для того, чтобы конфликт продолжался, пока эти интересы не будут удовлетворены окончательно, гауптштурмфюрер фон Тилл. И только после этого какие-нибудь очередные переговоры о будущем мире, как нам скажут, «завершатся успехом». Нужно просто понять, что пшеница нужна не для того, чтобы кормить население. Пшеница нужна, чтобы контролировать население, если вы понимаете, о чем я.

Я молча смотрел вдаль, не желая продолжать разговор.

– Кстати, – доктор по привычке резко переменил тему, – сегодня в клубе на ужин обещают бесплатное пиво и сигары. А после можем отправиться на музыкальное выступление. Надеюсь, вам понравился давешний варшавский маэстро? Сегодня анонсировали какого-то звездного еврея из Венской оперы. Прибыл с недавним транспортом.

Исполнение было великолепным, стоило отдать должное. Желая абстрагироваться от того факта, кто исполнял эту музыку, я просто закрыл глаза. И постепенно ощущение чего-то вневременного и прекрасного взяло верх, заставив позабыть о том, где я находился. Растворившись, я поплыл прочь. Но вот утихли последние звуки. Тихо и протяжно выдохнув, я нехотя раскрыл глаза, вмиг очутившись на исходном причале, – передо мной снова были серые лица, изуродованные затаенным страхом, затравленно глядящие на первые ряды слушателей. Мои соседи начали переговариваться, решая, какое произведение они желали бы услышать на бис. Один за другим музыканты опускали головы и утыкались в свои повисшие руки, цепко державшие лагерные музыкальные инструменты. Они ждали решения.

Воспользовавшись тем, что сижу с краю, я встал и незаметно вышел на улицу. Мне захотелось прогуляться в одиночестве. Закурив, я медленно направился к воротам, возле которых меня ждала машина, чтобы отвезти после концерта обратно в город. После продления командировки на неопределенный срок мне там пришлось нанять квартиру.

Впереди показались двое, в руках у них были банки от «Циклона». Судя по тому, с какой легкостью они их держали,