– А сейчас я переговорю с Беленьким, он планирует закончить дело. Попрошу у него изменения меры пресечения на подписку о невыезде. Обвинение вам до сих пор не предъявлено, было б что серьезней топота ног, давно бы предъявил. А вам лучше переехать отсюда на время суда, вы сами это прекрасно понимаете.

– Рад, что вы тоже, – у меня на душе стало легче. А в голове хмельно зашумело. Еще и антидепрессант подействовал, хоть и выпил всего таблетку.

– Но прежде вас оценит сторонний специалист. И пусть Беленький попробует не допустить его к вам. Ваше состояние никак не назовешь удовлетворительным, так что все заявления, которые вы сделали Беленькому, можно выбросить. Я позабочусь об этом на суде.

Я попытался снова объяснить ей, что все серьезно, что в моих словах сермяжная правда жизни, Назакат не слушала или не хотела слышать. Ее интересовало иное – предстоящий процесс. Она давно готовилась к нему, мое признание, конечно, напутало карты, но игру не отменило. Мой адвокат будет доказывать недееспособность прокуратуры недееспособностью своего клиента. Неужто им с Арановичем так надо свалить Беленького? Ей-то почему? Ведь Тарас прав, меня подозревая. И вот я сам доказал это.

Наверное, со стороны, я действительно несу чушь. Замолчал, извинился. Гафарова повторила, чтоб я без ее разрешения ни о чем, ни с кем не говорил, никакие бумаги не подписывал. Если что, немедленно звонить ей, в любое время суток. Последние ее слова вселили странную уверенность. Значит, кому-то я могу позвонить, когда и что бы со мной ни случилось. До этого такую вольность я мог позволить, разве что с Алей. Особенно в первое время, когда я еще лежал вот тут в кухне у стенки, а она, приходя, постепенно поднимала меня на ноги, мы еще не жили вместе. Если что, просила она, именно просила, звони, я приеду. Этим своим телефонным правом, я так ни разу не воспользовался. Ко мне переехала она в тот день, когда сказала окончательное «нет» Тарасу. И с той поры держала слово, вроде играя с ним, с собой, а в то же время, не в силах вернуться. Что-то внутри, я теперь не понимал что, не давало ей покинуть мою квартиру. Жаль, что мы так и не поговорили об этом. О прошлом. Я не решался, она не хотела тревожить наше, хрупкое, неустоявшееся настоящее. Когда я уехал, Аля собиралась поговорить со мной – думала ли, что это действительно поможет? Или бравада перед Тарасом была в ее письмах? Желание щелкнуть по носу того, с которым не могла жить, без которого с трудом существовала. Я по-прежнему не понимал их отношений, да привязанность, да страсть, но существовало ли в ней что-то большее – или оба сами не могли дать ответа?

И почему Тарас поначалу решил, что она покончила с собой? Ведь знал ее лучше меня, неужели мог представить, что Аля, сильная, несгибаемая, сможет наглотаться таблеток. Или и он, несмотря на весь свой опыт, на всю глубину и продолжительность отношений, так же не мог подобрать к ней ключи? И говоря мне вчера, что не мог ничего изменить, лукавил снова или впервые был честен? Я не мог понять его вчерашнего.

Последние их письма наполнились серьезностью, Аля не шутковала, говоря, что решилась и, как бы ни просил, не сможет возвратиться, что эта тема закрыта окончательно. И что боится меня потерять, а потому поищет удобный случай рассказать мне о них. Тарас ответил, что случай она ищет уж слишком долго, нет смысла притворяться. И что он все равно будет ждать и верить. В чувства, в разум, во все сразу. Самое последнее письмо: «прости, что я тебе наговорила всего, я запуталась окончательно, я не нахожу выхода, я не знаю, как и что буду делать, но что-то должна, иначе с ума сойду. Я столько не хочу всего терять, и столько потеряла, как бы ни вышло снова похожее. Но я столько нагородила за последние месяцы, что не понимаю, как выбраться». Единственная улыбочка в конце, с красной строки. Будто этим она просила прощения у Тараса за все последующее. И свое и мое.

Он не ответил, наверное, позвонил, может, просил о встрече, может, хотел приехать. Наверное, даже приехал, не зря же он топтался по комнате без перчаток. Наверное, нет. Если б случился тот разговор, все вышло иначе. Видимо, Аля отказала во встрече, наговорила такого, что разом охладило его пыл.

Странно, когда я думал о них, ничего в голове не было. Результат ли это действия антидепрессанта или я настолько теперь оказался далек от обоих – кажется, последнее. Когда выкопал все, что мог, вызнал и вызвал все мысли и чувства, душа опустевает. Сейчас хотелось одного – перестать думать, забиться в себя, и… наверное, увидеться с Наташей. Просто поговорить. Ведь, с кем еще, я мог говорить?

Подошла Яна.

– А ты не знаешь? Странно, мама тебе звонила вчера из травмпункта. Она ногу подвернула сильно, ходить почти не может, теперь я за старшую. У тебя что-то серьезное случилось? – я услышал Наташин голос, но что именно она говорила, разобрать не мог. – Может, я к тебе подъеду, вместо мамы?

– Спасибо, солнце мое, спасибо, не надо. Я так… поговорить хотел, – опустил трубку на рычаги, слезы застили глаза. Докатился, уже ребенок хочет помочь, глядя на бессмысленные страдания. Как ты вообще до такого дошел, как же раньше обходился, никого не прося, ничего не требуя. Сам проламывая дорогу. Будто это другой человек был. Сильнее, мудрее, решительнее. Где и когда ушел от меня?

Наташа перезвонила через пару минут. Нет, все в порядке, просто хотел поговорить, с тобой-то как? Пройдет. А ты, тебе очень тяжело? Нет, немного легче, хотел увидеться, но теперь не суть. Я еще заговорил о звонке адвокатессы, возможно, меня переведут с домашнего ареста, Наташа обрадовалась. Зачем-то сказала, Яна будет за тобой ухаживать, она, как вернулась, к тебе стала неравнодушна. Ведь знает, что просто так попал, что не мог тетю Алю убить, что другой, она ведь сердцем такое чувствует. Прошлый раз со мной рвалась пойти, теперь не знаю, почему ей отказала.

Сердце в груди колотилось, хотелось кричать, плакать, просить прощения, хотелось обнять, прижать к груди, – все и сразу. Молча утирал лицо платком. Когда разговор закончился, долго сидел у телефона. Потом отлегло, пошел проверять дверь.

Наверное, достал уже Амину. Снова не находил выхода, пытаясь утишить себя, успокоить, напомнить о других. А ведь тут вентиляция, слышно куда лучше, чем в комнате. Вечером, когда Тахир возвращается, я разбираю их разговоры. Не слова, только тон. Слышу смех и плач ребенка, брызги веселья спадают с потолка утром и вечером, щедро расплескивая жизнь этой семьи окрест, по всем соседним квартирам. Интересно, почему нижние никогда не ходят ко мне? Там живет пара в летах, снимает вот уже лет семь, живет тихо, незаметно, как-то вполсилы. Как Поповы, да тут многие так живут. Не привлекая внимания, стараясь слиться с миром, остаться для него тенью на стене, а лучше, вообще не оставаться. Так проще, спокойней, да это несет определенные неудобства, но легче примиряет с бытием. Аля бы не поняла, она ведь заходила к ним как-то. Пришла, но кроме как пожатием плеч, ничего не рассказала о моих соседях, к которым я ни разу не спускался, которые ни разу не поднимались на этаж, чтоб поприветствовать меня. Мы не здоровались, не обменивались любезностями при встречах, старались не замечать друг друга. Будто их не существовало, будто меня не было. Или я слишком сильно был в их жизни, и им настолько хватало этого, что не требовалось ничего больше.

Хотел зайти, попросить прощения у Амины. Потом решил ограничиться звонком. Потом… не позвонил. Не позвонил и Гафаровой. Не хотелось принимать участие в их сражении, хотя и уйти уже не мог. Даже