– Давай, бабка, зови милицию! Только скорее прошу тебя!

Тут старая задумалась, сама всунулась в оконце навстречу просителю, разглядела милицейские погоны на плечах Шайдукова и возмущенно всплеснула руками: надо же, это сама милиция хулиганит! Бабка не верила своим глазам.

– Ну, чего уставилась? – устало выдохнул Шайдуков. – Зови милицию, либо дежурного! У меня – раненый на руках.

– То-то я выстрелы слышала! – Кассирша еще раз всплеснула руками. – Пять или шесть!

– Четыре, – поправил ее Шайдуков. – Врач на станции есть?

– Нету! Врач в поселке, в шести километрах отсюда, там медицина круглосуточная.

– В Шмари, что ли? Знаю я ту больницу… Давай сюда дежурного. Срочно! Дрезину налаживать надо.

С подбитого Гагарова на деревянный пол натекла кровь, Шайдуков, не выпуская напарника, топтался беспомощно, следил, оставляя на старом линолеуме крупные красные отпечатки.

Дежурный, появившийся в зале через несколько минут по вызову кассирши, увидев кровь, побледнел, на дородном лице его проступил пот – он чуть в обморок не упал, и Шайдуков, стиснув зубы, сам едва держась на ногах, просипел:

– Дрезину! Срочно дрезину в Шмарь!

– Сей секунд, сей секунд! – манерно забормотал дежурный, засуетился, обежал кровяные следы по кругу, бочком проник в узкую железную дверь кассы – там тоже, оказывается, имелся аппарат селекторной связи, и Шайдуков слышал, как он испуганно, с подвизгом кричал в микрофон:

– Раков, срочно ставь дрезину на рельсы, в Шмарь с раненым поедешь. Дрезину пропустим между сто сорок пятым пассажирским и скорым из Хабаровска. Ты слышишь меня? Слышишь? Дрезина на ходу? Бак залит? Тогда выполняй указание!

Через семь минут, – Шайдуков хоть и был не в себе, а время засек по наручным часам, – дрезина уже шла в Шмарь, пытаясь догнать красный хвостовой фонарь пассажирского поезда № 145, и старший лейтенант, держа на коленях голову напарника, просил, когда дрезину особенно резко встряхивало на стыках, молчаливого сутулого Ракова:

– Потише, отец! Не видишь, что ли, человека везем, а не жмых в кулях! Потише, говорю!

Иногда ему казалось, что Раков слишком раскочегаривает своего железного коня и тот, того гляди, соскочит с полотна, и он повышал голос:

– Да не гони ты, мать твою! Под откос уйдем!

Раков ни на одно из высказываний Шайдукова не отозвался, только сутулился, кхекал под нос и предпочитал действовать молча, скорость сбрасывал лишь, когда красный фонарь пассажирского поезда медленно отрывался от них, хотя и не исчезал, висел в темноте неопознанным летающим объектом, кораблем, прибывшим с чужой планеты, раскачивался, и Раков вновь потихоньку добавлял газу, дрезина послушно раскочегаривалась, начинала греметь и дергаться… Раков понимал то, чего не понимал Шайдуков, находившийся в каком-то странном обмороке – старший лейтенант все видел, все слышал, говорил и хлопал глазами, ругался, плевался, но действовал не так, как действовал бы спокойный, в холодном рассудке, выдержанный человек, поэтому Раков слышал милицейского командира, но действовал по своему разумению.

Худо-бедно, а километры, отделявшие станцию от поселка Шмарь, молчаливый Раков одолел быстро, от пассажирского поезда не отстал и милицейского офицера с раненым помощником довез до места в целости и сохранности.

У Шайдукова от той поездки в памяти осталось лишь ускользающее по обе стороны полотна какое-то грязноватое липкое движение тумана, похожего на пену, туман все время вставал на пути и мешал им одолевать пространство… Еще в памяти вставали колыхающийся глаз в ночи – знак тревоги, боли, беспокойства, рев трескучего движка дрезины, металлический рельсовый гуд, от которого расшатывались и ныли зубы, тяжесть головы Гагарова, которую он бережно держал на коленях, и мокрое хлюпанье ткани… Из раны прямо на брюки Шайдукова текла кровь, свертывалась в холодец и рождала в старшем лейтенанте секущую внутреннюю жалость, в горле у него что-то поскрипывало, свистело, жилы на шее сжимало, а в глазах мутным комком взбухали слезы – он жалел Гагарова, ругал себя за опрометчивость – ну зачем он окликнул Сметанина? И почему не стрелял первым?

Надо было без всяких окриков бросаться на него, как на волка, выламывать из рук карабин, сбивать с ног на землю, а не орать театрально на манер школьника из кружка юных пограничников или плохого актера на праздничном представлении в области – вот и доорался, вот и довыкаблучивался! Но кто же мог знать, что Сметанин вооружен карабином?

Что-то дергалось на лице Шайдукова – нервы были ни к черту, виски ломило, в самое сердце словно бы был всажен гвоздь – уж лучше бы он сам словил пулю, а не Гагаров.

В больнице, опрятной и бедной, как и все сельские медучреждения, врач с чеховской бородкой, в золоченых городских очках, склонился над Гагаровым, завернул ему поочередно веки на глазах и со вздохом выпрямился:

– Ничем помочь не могу!

Тупой ужас толкнулся Шайдукову в грудь, в комнате сделалось душно.

– Как так? Помогите, доктор!

– Я же не волшебник, дорогой товарищ, я не оживляю людей. Ваш коллега мертв.

– Мертв? – Шайдукову показалось, что у него одеревянел, сделался чужим рот, а уши заложило – врача он слышал еле-еле.

– Я же сказал. – Врач подошел к рукомойнику, вода в котором была смешана с марганцовкой и лилась из носка яркой сукровичной струйкой, тщательно вымыл руки. – Стрелявший был метким человеком – пуля угодила точно в сердце. Ваш коллега умер мгновенно.

– И ничем ему уже нельзя помочь? – Шайдуков не поверил в происходящее, это не явь была, а одурь, то, что и ночью не всегда может присниться, – не верил, что Гагаров, которого он и не познал-то толком, относился к нему снисходительно, свысока, как старший к младшему, несмышленому, уже никогда не будет дышать ему в затылок, подстраховывать спину, не будет петь песни и отмечать праздники. Да он и на гулянках толком не был, девчонок не тискал, не целовал их, жизни не видел… Не успел. Этот подонок, которого Шайдуков будет теперь помнить до конца дней своих, отобрал у Гагарова жизнь, хотя не он давал ее ему.

Шайдуков качнулся пьяно в одну сторону, потом в другую – ноги его были непрочны, не держали тяжелое непослушное тело, во рту сделалось горько, он помял пальцами лицо и диковато глянул на врача, когда тот проговорил коротко: