Запах жареного мяса сделался сильнее, и плеск воды сделался сильнее. «Совсем рядом – вода, озеро, – Сметанин невольно вздохнул, – какой-то дурак принимает ванны… Тьфу! Надо уходить».

Он хотел было беззвучно развернуться, подхватить Раису и раствориться в тайге, но что-то удержало его, он и сам не понял, что именно – то ли вкусный до одурения запах, то плеск воды, то ли еще что, – в следующий миг Сметанин увидел среди кустов зеленую куртину, украшенную, словно дорогими красными каменьями, ягодами костяники, переместился на нее, оттуда на следующую куртину.

Костяника под ногами лопалась беззвучно, растекалась по траве свежей кровью.

За мягким пихтовым подлеском проблескивало озеро – крупное, чистое, с невысокой жесткой кугой по окоему. На берегу дымился небольшой вялый костер, в котелке булькало какое-то душистое варево, но не мясное, мясом здесь, вблизи от костра, уже не пахло, пахло только вдали, и этот обман вызвал в Сметанине раздражение, котелок висел высоко над огнем, чтобы не было перегрева, недалеко аккуратной горкой была сложена одежда, увенчанная старой выгоревшей с эмблемой лесничества на околыше. Отдельно стояли тщательно вымытые и еще не просохшие кеды, – опытный лесник предпочитал передвигаться по тайге в легкой спортивной обуви; в сапогах ноги горят либо гниют, а в кедах ничего – и идти легко, и обувь насквозь продувает.

«Раз лесник, то, значит, должен с оружием ходить». – Сметанин пригнулся, покрутил головой, стараясь понять, куда же делся этот хозяин тайги? Сгорбился, стараясь сделаться ниже и неприметнее, – показалось, что лесник стоит сзади и целит в него из ружья.

«Вообще-то лесники не с ружьями, а со старыми кавалерийскими карабинами ходят», – подумал он равнодушно, оглянулся – сзади никого, никакого лохматого дяди, сжимающего цепкими лапами укороченную мосинскую трехлинейку. Лишь подрагивали потревоженные ветром макушки юных пихт. Сметанин облегченно вздохнул.

«Эти кавкарабины еще в Гражданскую войну списали из Первой конной и передали охранникам лесов». Сметанин пригнулся еще ниже и затих на несколько мгновений. Так, чтобы и дыхания его не было слышно.

В следующую секунду он увидел карабин – старый, с ободранным прикладом и тусклым облезлым стволом, висевший на обломленном еловом суку. Сердце больным стуком толкнулось в виски, в груди родилась радость, Сметанин едва сдержал себя, чтобы не броситься в тот же миг. Хорошо, что сдержался – ведь хозяин, который мог быть совсем рядом, имел шансы опередить его.

Нет, владелец никак не мог опередить Сметанина – он возился в озерке с небольшой сеткой – промышлял карасей и ротанов на уху.

– Дурак ты, мужик, – улыбнувшись, произнес Сметанин и, не таясь, неспешным шагом двинулся к ели, на которой висел карабин.

Взял оружие в руки, глянул на приклад, словно бы рассчитывал найти зарубки – свидетельства об убитых белогвардейцах, глянул на хозяина, уже засекшего присутствие чужого человека и встревоженно приподнявшегося над водой.

Был лесник лыс, с белым, словно бабья грудь теменем, всегда прикрытым фуражкой, и оттого совсем незагорелым, и коричневым, будто из огня извлеченным лицом, граница темного и белого у него проходила ровно по середине лба.

– Ты чего? – хрипло выкрикнул лесник.

– Чего-чего, – передразнил его Сметанин, – да ничего!

– Ты это, парень… Не дури! Ты положи оружие на место, – хрип лысого лесника сделался рваным, испуганным, – оно мне нужно.

Более нелепой фразы лесник не мог произнести.

– И мне нужно. – Сметанин усмехнулся и, увидев, что лесник начинает баламутить озеро, с бульканьем месит ногами дно, подгребает под себя ил, чтобы побыстрее выбраться на берег, передернул затвор. – Н-назад, мужик!

Лесник охнул, осел, погружаясь в воду по самое горло.

– Ты чего, ты чего, парень? – печеная краснота на его лице посветлела и обесцветилась, голова сделалась белой, даже уши – давленые, словно у борца, лопухи, и те сделались белыми, будто этот мужик никогда не видел солнца. – Положь оружие!

– Как бы не так! – Сметанин отступил назад, лесник, словно привязанный, потянулся за ним из озера, выполз из озера и хлопнулся на колени.

– Прошу тебя, отдай карабин, – лицо его перекосилось, съехало на один бок, набухло слезами, – ну прошу тебя, парень…

– Не надо, не проси! – жестко отрезал Сметанин.

– Меня же засудят, – лесник согнулся в поясе, хлопнул кулаком по земле, – упекут…

– Плевать!

– У меня – дети!

Вопрос философский, у всех есть дети, у Игоря тоже есть; если поковыряться, походить по следам да по бабам, с которыми он имел дело, с десяток точно наберется… Их тоже жалко. Ну и что из этого?

– Отдай, Христом Богом прошу тебя, парень… Отдай карабин! – Лесник заревел в голос, но Сметанин больше не слушал его, задом вдвинулся в кусты, порвал себе штанину – слишком уж цепкими оказались хилые прутики, – и вскоре оказался на поляне, где его поджидала Раиса.

– Уходим! Скорее!

– Ружье? – удивилась та. – Где взял ружье?

– Где взял, где взял… Купил! Знаешь такой анекдот?

Раиса со стоном поднялась – дорога доставалась ей труднее, чем Сметанину, оправила на себе помятую одежду.

– Потерпи еще денек, – смягчившись, попросил Сметанин, – максимум полтора дня, дальше будет легче. Нам только бы добраться до железной дороги.

Она покорно наклонила голову. Временами Сметанину чудилось, что он слышит сзади слезные вскрики обезоруженного лесника, и тогда он резко останавливался, оборачивался в охотничьей стойке, лицо его делалось каким-то металлическим, узким; если лесник потянется за ним, придется стрелять, иначе этот догонит их и навалится ночью, на щеках его напрягались желваки, и Раиса жалкими глазами поглядывала именно на эти желваки.

– Ты чего, Игорек?

– Слышишь что-нибудь, нет?

– А чего?

– Голоса. Люди говорят… Слышишь? Вскрики… Кричит кто-то.

– Нет, ничего не слышу, – обмирающим шепотом произносила Раиса, она боялась встречи с человеком больше Игоря, потемнела, постарела, ссохлась за какие-то два дня, сделалась не похожей на себя, но Сметанин этого не замечал – на то, чтобы разобраться в ее душе, поковыряться, понять, что к чему и сделать отбор, одно оставить, а другое вымести, требовалось время, а времени у него не было. Он спешил, да и в душевном розыске, в копании психологическом он не был мастаком и не замечал страданий своей спутницы. В спешке человек