около дорог – убивает бензин и разные свинцовые прибавки, у трасс начали находить даже мертвых лисиц, а потом асфальт кончился, и, – водитель оказался прав, – понадобились затычки для ноздрей.

Пыль, густая, мелкая, как мука, дымными клубками пробивалась сквозь днище кабины, застеленное двумя резиновыми ковриками, лезла в ноздри и в глаза, мешала дышать, и не только дышать, но и думать, случалось, Сметанин головой впивался в верхнюю обшивку кабины и тогда внутри возникала боль, черепушке хоть бы что, а странная, острая, будто от пореза ножом боль возникала, и Сметанин невольно отмечал несоответствие одного с другим: удар приходился в одно место, а боль возникала в другом, недовольно косился на Раису, словно бы та была в чем-то виновата.

Дороге, казалось, не будет конца – долог путь и к бесконечности его надо было привыкать, и Сметанин почти было привык, как вдруг увидел на горизонте, в прогале между двумя темными грядами леса, простенькие сельские избушки, выглядевшие игрушечно, свет в окнах, свет на улице – на одном из столбов горела яркая одинокая лампа, там находилось правление колхоза, отмеченное лампой, как государственным флагом, над несколькими избами курился дым – там готовились к бане.

– Нижний Лотошок, – на кондукторский манер объявил водитель и, засмеявшись неожиданно довольно, добавил: – Полезай, мужик, в горшок.

Торопливо забравшись в карман брюк, Сметанин достал пятерку, потом еще трешку, сунул водителю:

– Останови здесь!

– Чего так? – не понял тот. – Я могу и до дома довезти.

– Мы с мадамой в деревню пешком войдем… хочу, чтобы было неожиданно, – Сметанин пощелкал пальцами и сделал глуповатое лицо, округлил глаза, потом поерзал тазом по сиденью, изображая цыганский танец, – чтобы радость от встречи была крутой, как сладкий кипяток…

– Кипяток? Псюс! – Парень натянул восьмиклинку глубоко на нос и отвел в сторону сметанинскую руку с деньгами. – Ты это убери, я вас не за деньги вез, а за компанию, понятно? – Глянул из-под козырька одним глазом. – Насчет родственников ты, друг, прав, родственникам всегда приятно, когда люди к ним приходят пешком… Честь имею! – произнес он неожиданно старомодно, с неким лоском и приложил к кепчонке два пальца.

Машина обдала Сметанина и Раису бензиновым духом, пылью, вонью горячей резины, еще чем-то неприятным, похожим на навоз, помчалась к деревне, на полном газу прошла через нее и свалилась за бугор, в лог. Сметанин проследил за ней, отметил, что парень в восьмиклинке не тормознул ни у одного из домов, на бумажку записал номер грузовика и сказал Раисе:

– Все в порядке!

Оглянулся. Дорога была пустынной, ни одного движущегося пятна, ни одной машины, удовлетворенно кивнул и потянул Раису за собой на обочину. Та покорно перепрыгнула через замусоренную сточную канаву, поинтересовалась спокойно:

– Куда мы?

– В лес. Ночевать придется в лесу. Может быть, даже пересидим там пару дней… А что? Смастерим с тобой шалаш на берегу какого-нибудь озерка, рыбы наловим, рыба там сама прыгает в руки и бывает очень хороша в жареном и пареном виде, позагораем немного на солнышке, потом пересечем пару речек, пару падей и очутимся в другой области, совсем на другой дороге. В другой области нас уже никто не будет искать.

– А комары? Как с ними быть? Они же съедят нас живьем. Обгрызут до костей.

– Не обгрызут, на них тоже есть управа.

– С собой?

– С собой!

По пади, в которой рос чахлый редкоствол и из-под ног темными пушистыми брызгами вылетали комары, они пошли в глубину тайги. Прошли метров триста, и Сметанин засек машинный гул.

– Стоп! – скомандовал он Раисе, вгляделся в неровную, странно высветлившуюся в вечернем сумраке просеку. Над просекой двигался высокий кудрявый столб, похожий на смерч. – Ложись! – Сметанин дернул Раису за руку, увлекая девушку на землю.

– Тут грязно, комары! – по-бабьи расстроенно взвизгнула та.

– Ложись! Нельзя, чтобы нас тут увидели, – холодно и жестко, незнакомым голосом произнес Сметанин. – Засекут! Нам это совсем не надо!

Раиса вздохнула и покорно легла рядом.

По просеке была проложена пыльная колея. Машина с высокими бортами, окрашенная в защитный цвет, прошла по ней, пыль, поднятая колесами, дотянулась до лежащих людей. С тихим шорохом, словно туман, она начала опускаться на траву и реденькие кустики багульника, шевелилась как живая и странно светилась.

«Радиоактивная, что ли?» – невольно подумал Сметанин. Поднялся, отряхнул брюки. Проговорил ласково:

– Вставай, Раечка! Это не по нашу душу. – Голос у него сделался виноватым, лицо тревожно обузилось, Сметанин понимал, что в здешних местах он уязвим, очень уязвим, народ в сибирских деревнях обитает недоверчивый, – вроде бы смотрит иной мужичок приветливо и весь вроде бы раскрыт, как гриб-груздь – нараспашку, последний кусок хлеба готов отдать, но никогда его не отдаст и душу свою не распахнет, она у него застегнута на все пуговицы. Глазами мужичок цепко ощупывает всякого незнакомого человека и старается понять: кто таков? При случае ради благодарности, а иногда даже и малых деньжонок может донести, стукнуть, брякнуть или как там это называется?

Сибирский мужичок – это сибирский мужичок, он и баба и мужик, и хвост трусливо поджимает, и на медведя ходит, и широк, благороден бывает, и слюняв, как пьяный бобик из сельской забегаловки, и жаден, и последние штаны может отдать, и… неразгаданная натура, словом.

Глаз имеет вострый, все примечает, цель видит издали, поэтому, не дай бог, если кто-то засек их сейчас вместе с Райкой… Если засек, то все, на путешествии можно ставить точку.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Раиса.

– По-прежнему неважно. Оглядывайся почаще по сторонам, – попросил он, – комары – не самая главная наша опасность.

– Я уже все поняла…

– А насчет меня не беспокойся – все пройдет.

– Все пройдет, – повторила Раиса, давя туфлями неспелую клюкву, жимолость, еще что-то, с писком лопающееся под ногами. Хорошо, обувь у нее на низком ходу, хотя туфли, даже бескаблучные, не очень годятся для таких походов, сюда хорошо подойдут кеды или кроссовки, – повторила еще раз, с горечью в голосе: – Да, все пройдет.

– Писатели называют песню про «все пройдет» успокоительной, под такую мелодию хорошо въезжать в старость. – Сметанин покрутил головой, словно летчик в старой «прялке». Те, кто летал на древних, времен войны истребителях, изношенных «прялках»,