Шрифт:
Закладка:
– Спасибо тебе!
– За что?
– За то, что ты есть.
А ведь они могли ее убить, как того сонного старателя, и выбросить за борт. И тогда бы не было ни этой квартиры, ни разговора этого, ни теплой проволглой тишины, в которую не проникают звуки улицы, ни духа обжитости, лежалой пыли, чего-то очень домашнего, пропитавшего стены старого, еще довоенной постройки здания – ничего этого не было бы. Было бы что-то другое, но только не это.
– О чем ты думаешь? – спросила Раиса.
– О тебе.
Надо отдать должное: Раиса ни разу не завела разговор о тех страшных минутах, которые ей довелось пережить в самолете, – но она не вычеркнула их из жизни и, пожалуй, не вычеркнет никогда, просто не сумеет вычеркнуть; возможно, именно поэтому у нее иногда случались приступы столбняка, Раиса ни с того ни с сего бледнела, кожа на лбу натягивалась, начинала старчески морщиниться, на крылышках носа проступал пот, взгляд останавливался…
– О тебе думаю, – повторил Игорь, затянулся запахом Раисиных волос, добавил: – И собственном одиночестве.
– Ты что, собираешься меня бросить? – тихим голосом спроситла Раиса.
– Никогда. Разве я могу?
– Тогда в чем дело?
– В том, что все мы одиноки. В городах, в толпе, среди машин мы часто бываем очень одиноки – ну будто бы рядом никого нет… И находясь друг с другом, тоже бываем одиноки.
– Но, согласись, это одиночество здорово отличается от одиночества старости.
– Вряд ли. И то и другое пахнет смертью.
Раиса невольно вздрогнула.
– Не надо! Об этом не надо!
Некоторое время они молчали. Верно говорят: ничего не может быть красноречивее, а точнее, речистее тишины. В тишине, когда молчат двое, все имеет значение, даже форма пятна, оставленного протеком на потолке, или кривость гвоздя, не пожелавшего войти в бетонную стенку.
Почему-то литераторы, изображая преступников в своих нетленных произведениях, часто преподносят их нам некими уродами, узколобыми людьми, по самые ноздри испачканными кровью, тупыми и неприглядными, на деле же преступники – это те, о ком никогда не подумаешь, что они могут быть мастерами заточки и проволочной удавки, это люди обаятельные, умные, образованные, привлекательные. И чувства у них такие же, как у всех людей, они умеют так же любить и так же плакать, так же ощущают боль и хотят нарядно одеваться, красиво выглядеть… Вор в законе часто носит на лацкане пиджака университетский «поплавок» и, вполне возможно, читает в подлиннике Марселя Пруста… Все переменилось со времен царя Гороха и его потомков, ничто человеческое не чуждо нынешним уголовникам.
Шли дни. Игорь оброс, темная кавказская щетина, трещавшая, как наэлектризованная проволока при всяком, даже малом прикосновении, неожиданно превратилась в мягкую интеллигентную бородку, сделавшую Сметанина похожим на молодого земского врача конца девятнадцатого века, бородка Раисе нравилась, и она несколько раз повторила, прижимаясь к Игорю:
– Вот теперь я вижу – ты мой! Раньше ты не был моим, а сейчас – мой.
– Значит, я не похож на прежнего Сметанина? – он достал паспорт, вгляделся в фотографию. – Не похож на этого сосредоточенного до обморока деятеля? – Он подошел к зеркалу, всмотрелся в него. Приложил к зеркальному изображению паспорт, сравнил. – А?
– Не похож, – подтвердила Раиса. – Нисколечко.
– Узнает меня этот милицейский курдль из деревни или нет? Ну, старший лейтенант… не помню его фамилию.
– Не забивай себе голову всяким мусором! Тебя не только деревенский милиционер не узнает – даже твой Агеев не догадается, что это ты.
– Если, конечно, мы встретимся… Как он там? Надо бы навести справки.
– Не надо! – осторожная Раиса протестующе помотала головой. – Не стоит рисковать!
– Неловко перед ним как-то… Ведь я же его бросил.
– Не стоит мучиться. Не та ситуация…
– Вдруг его замела милиция и он раскололся?
– Это личное дело Агеева. Если он раскололся, то отвечать будет сообразно тому, что наговорил. У нас с тобою другая задача – уехать отсюда. Найти тебе новые документы и уехать… На юг. Осесть там, землю купить, построить что-нибудь. Двухэтажное.
– Двухэтажное «что-нибудь» – это хорошо, – задумчиво проговорил Сметанин.
Почему-то женщин всегда тянет на юг, в абрикосовую сладость солнца, к шоколадному загару… А не лучше ли, наоборот, уехать куда-нибудь на Север? Или на Дальний Восток? Ведь у милиции тоже есть мозги, в каждом отделении сидит хотя бы один сообразительный мент, который легко просчитывает мысли и Раисы, и какой-нибудь другой женщины, которой привалило денежное счастье.
– Документы новые, ты права, очень даже нужны, – запоздало согласился с Раисой Сметанин.
– Попробуем достать.
– Тяжело будет…
– Без труда не вынешь рыбку из пруда. Деньги помогут. А они у нас с тобою есть. Слава богу, заработали.
«Заработали, – едва приметно усмехнулся Сметанин, уголки рта у него поползли вниз. – М-да, заработали. Пусть будет так. Сбрасывать провонявших старателей с самолета – тоже работа.
– Через четыре дня, в понедельник, мне надо выходить на работу, – как бы между прочим заметила Раиса.
– А не выходить нельзя?
– Можно. Но для этого опять-таки надо побывать на работе. У меня же там – трудовая книжка. Для того чтобы ее забрать, нужно объявиться, начальству руку пожать. А потом еще и положенные две недели оттрубить.
«Трудовая книжка, положенные две недели, – набряк грустью Сметанин. – А мне с работой придется завязать, а потом начать все снова. Если, конечно, удастся. Не поступать же мне в летное училище во второй раз! Да я этого просто не осилю!»
В понедельник Раиса вышла на работу. Сметанин, оставшись один, поугрюмел, внутри у него возникла немощь, какая бывает у стариков, что-то там отрухлявело, сопрело, и Сметанин, противясь превращению в невесть кого, выругался матом. Потом, желая почувствовать боль и то, что тело его еще подчиняется ему, изо всех сил ударил кулаком по хлипкому косяку
