Щетина прибавила Сметанину добрых полтора десятка лет, оказалась она у Игоря темной, по-кавказски жесткой, не в тон светлой голове… Светлая щетина вообще не старит так человека, как старит темная.

Раиса морщилась, глядя на небритого Игоря:

– Дедушка русской авиации!

– Меня теперь не то чтобы милиция – мама родная не узнает, и это меня очень устраивает.

– Дуралей! – Ловя недобрые нотки в голосе Игоря, Раиса стремилась их погасить и гибкой лаской прижималась к нему. – Разве я этого не понимаю?

Раздраженно морщась, Сметанин отстранялся от нее, через несколько минут оттаивал – он вообще был отходчив, – сам притягивал к себе Раису:

– Спасибо тебе!

– За что?

– За все! За это вот… – Сметанин обводил рукой пространство квартиры, останавливал взгляд на холодильнике. – Вовремя ты подсуетилась, очень вовремя!

– Ну и словечки у тебя, Игорь! «Подсуетилась». Обидно. Подворотней пахнет.

– Не обижайся, пожалуйста! Никакой подворотней слово не пахнет, но если оно тебе не нравится – извини!

Безделье тяготило Игоря – он привык всегда что-нибудь делать, быть в центре внимания, привык к людям и совершенно не подозревал, что безделие может быть таким тяжелым, иссасывающим, – как, собственно, и одиночество, – и сделал для себя неожиданный вывод: если человек не одолеет себя и не научится, например, одиночеству – а этому можно только научиться, как и безделию, то старость у него будет мучительной, он долго не протянет. Вот почему в старости люди льнут друг к другу гораздо сильнее, чем в молодости, и если иная семидесятилетняя женщина остается одна, то старается не задерживаться во вдовах, обязательно ищет себе женишка…

От одиночества, когда не было Раисы, можно было сойти с ума. Книги, которые имелись на этой квартире, свидетельствовали об убогом вкусе хозяина, – это была наспех накропанная Тютькиными, Пупкиными, Тюлькиными полулитература. Восхищенных восклицательных знаков в этом чтиве, посвященном успехам тружеников села, было больше, чем точек и запятых, вместе взятых.

– Достань мне что-нибудь стоящее, – просил Сметанин Раису, – Джека Лондона, что ли, или этого самого… Катаева. Можно Эренбурга, можно Симонова, можно Полевого. Либо детектив какой-нибудь. Про наших и белогвардейцев. Пусть будет этот… Ардаматский. Как его зовут?

– Василием, кажется.

– Вот-вот, Василий Ардаматский, я его кино видел. Очень лихо умеет закручивать сюжет. – Сметанин останавливался около стены, упирался в нее руками и разглядывал разводы на обоях. – С ума сойти можно! – восклицал он жалобно.

– Съешь чего-нибудь, – предлагала Раиса, – или выпей.

– Пожалуй, – нехотя соглашался Игорь, садился за стол и сжимал пальцами виски. – Чего-то хочется, а чего именно – не пойму.

– Может, мармеладу? – осторожно предлагала Раиса.

– Нет.

– Колбаски свежей, докторской. Есть банка крабов. Хочешь крабов?

– Нет.

– А стопку холодной водки и бутерброд с селедочкой?

– Нет.

– Так чего же ты хочешь?

– Чего же ты хохочешь… Был роман с таким названием. Я летать хочу. Ле-тать.

– Лета-ать? – разочарованно тянула Раиса.

– У нас в отряде один летчик сошел с ума, когда его на полгода отстранили от воздуха и поставили на земле работать диспетчером. Очень жалко было мужика. Сгорел на ровном месте.

– И пламя было? – не удержалась Раиса от подначки.

– До небес. А погорел он на том, что потерял винт. – Сметанин печально покачал головой. Увидев, что у Раисы округлились, стали удивленными и какими-то чужими глаза, подумал, что, несмотря на внешние приметы заинтересованности, этой женщине совершенно неинтересны его рассказы про небо и летные дела, она живет в совсем ином мире, в котором нет места ни моторам, ни навигаторам, ее пространство населено совсем другими вещами. – Тебе, дружок, это совсем неинтересно, – произнес он с горечью.

– Почему же? Еще как интересно!

Соврала. Раиса была человеком жизни, сладких объятий, музыки, смеха, любви, стола, постели, она любила этот блаженный поток. Сметанин тоже любил, но это была не единственная его любовь.

Печально усмехаясь самому себе, своим мыслям, Сметанин решил помолчать немного – сегодня он был не в форме, погряз в минорных чувствах, расклеился. Раиса, ощутив это, подошла к нему сзади, прижалась горячей грудью, и Сметанин спиной, лопатками услышал стук ее сердца.

– Ну, чего ты замолчал? – спросила она. – Мне действительно интересны твои рассказы о летчиках.

– Дело было зимой. Он летал на Севере над Тазовской губой. Туда-сюда, туда-сюда… Перевозил грузы и людей. Губа широкая, есть места, где она шириной более ста километров, ориентиров никаких – только ровный, без единого пятнышка снег, снег и снег, ни камней, ни столбов – заблудиться проще пареной репы. Поэтому, чтобы не блудить, самолеты обычно ходили над санной дорогой, ее оленеводы обычно для себя торили и катались на нартах. В общем, летит как-то этот парень на север, держится санного следа, вдруг смотрит – браконьеры! Бракоши. Сделали бракоши несколько пробоев во льду, опустили в губу сеть и промышляют осетра. Штук шесть уже вытянули осетров, больших. Работают бракоши, в ус особо не дуют, и на тебе – самолет! Перетрухнули они здорово, подумали, что рыбоохрана их накрыла, сейчас арестует. Бросили они сеть, бросили осетров, попрыгали на нарты и пустились наутек. Увидев брошенную рыбу, самолет развернулся и сел на лед – не оставлять же осетров! Пошвыряли их в салон и пошли в точку приземления – в поселок, куда они летели. В поселке заночевали. Самолет укрепили тросами, чтобы не унесло ветром, под лыжи поставили башмаки, сдали сторожу и пошли спать. Утром просыпаются – самолет на месте, а винта нет! Браконьеры сперли винт – и сторож не усторожил. Мороз был за сорок, поэтому сторож всю ночь провел в помещении. Сторожа уволили – все равно дед, что с него возьмешь, а летчиков на полгода списали на землю. Лучше бы их понизили в должностях или в классах, но не списывали, ан нет! В результате один из пилотов сбрендил.

– Хороший был летчик? – с неожиданной бабьей жалостью спросила Раиса.

– Нормальный.

Раиса хотела сказать что-то еще, но, видимо, не нашла слов, лицо у нее обвяло, сделалось менее ярким, чем