Шайдуков качнулся на него, предупреждающе выставив перед собой правую руку, рот у участкового открылся в виде круглой сушки, из горла вырвался протяжный хриплый звук, и Сметанин нажал на кнопку баллончика, целя старшему лейтенанту в лицо. Струя, вымахнувшая из отверстия, была пушистая и довольно слабая, но ее хватило, чтобы взгляд Шайдукова сделался невидящим и он с выставленной вперед правой рукой, словно вождь мирового пролетариата, приветствующий публику с броневика, рухнул через порог в квартиру. Фуражка слетела у него с головы и колесом покатилась из прихожей в комнату.

Сметанин стремительно перекинул струю на очкастого пионера, также раскрывшего рот в неприятном удивлении и нажал на кнопку посильнее, но струя от этого не сделалась мощнее, она какой была, такой и осталась, а Сметанину очень хотелось, чтобы она с пожарным напором сбила очкастого с ног, но пионер этот оказался парнем крепким, куда крепче Шайдукова, он все размахивал руками, отбиваясь от струи и пробовал надвинуться на Сметанина. Сметанин хлестал и хлестал ему струей по лицу, боясь, что парень все-таки дотянется до него, потом поспешно отступил назад и до боли стиснул зубы: чего это газ оказался таким слабым?

Наконец очкастый пионер охнул, споткнулся о распростертого Шайдукова и лег рядом.

– Тьфу! – морщась, просипел Сметанин.

Газ проник ему в глотку, ошпарил связки, задел макушки легких, сознание сделалось пульсирующим, Сметанин повел себя так же, как и спутник участкового, – попытался руками расцарапать воздух, ухватить в нем что-то невидимое, мешающее дышать, и Раиса, сообразив, чем дело, поспешно вытолкала Сметанина из квартиры.

На лестнице, сделав несколько нетвердых шагов, Сметанин остановился – ему надо было отдышаться.

– Ты чего? – испуганным свистящим шепотом проговорила Раиса. – Сам же велел – быстрее!

Он протестующе помотал головой.

– Погоди! Дай прийти в себя.

– А вдруг они поднимутся? – Раиса перелетела через четыре ступеньки вниз, обошла Сметанина и подперла его спереди, не давая упасть.

– Погоди, я говорю… Дай одну минуту!

Через минуту ему действительно сделалось легче.

– Игорек, милый, давай поторопимся. Я боюсь! А, Игорек? Прошу тебя!

– Я ничего, я сейчас. – Сметанин покрутил подсеченно головой, захватил губами побольше воздуха.

Перед ним плыл зеленоватый редкий дым, вызывающий, как и всякая другая химия, тошноту, из дыма, из глубины, наверх поднимались крупные рыбины, показывали свои блестящие покатые спины, чавкали, перетирая твердыми губами невидимые сочные стебли, в Сметанине родилось что-то теплое, скисшее, подползло к горлу, он с трудом засунул в рот два пальца, пошевелил ими и его вырвало.

Сразу, как бывает при опьянении, ему сделалось легче, химический дым стал еще более редким, Сметанин по перилам сполз на нижнюю лестничную площадку, потом спустился еще ниже, попытался собраться, сжаться в комок, как уже бывало в трудные минуты, но нет – хоть и сделалось ему легче, а тело все-таки не повиновалось…

Он остановился и сел на каменную, замусоренную и заплеванную ступеньку.

– Никак не могу соскрести себя вот с этого, – Сметанин провел рукой по стенке, – прилип, как каша-размазня. – Голос у него был ослабший, дрожащий, отравленное сипение исчезло и это было уже хорошо, – руки тоже дрожали.

– Игорь, я боюсь, – беспомощно проговорила Раиса, – я очень боюсь. Поднимайся!

Он, опершись о стенку, о перила, попробовал подняться, но ноги подогнулись и Сметанин снова плюхнулся на ступеньку.

– Вот черт… Только что стало лучше и – на тебе. – Он обескураженно, жалко глянул на свои ноги, хлопнул вялой ладонью по правому колену, потом, вывернув голову, поглядел наверх, попробовал разглядеть, что там, наверху, в оставленной квартире, но ничего, кроме грязных разводов на ободранной косине лестницы не увидел.

– Игорек! – вновь воскликнула Раиса.

Он с трудом приподнялся, прижал к себе одной рукой сумку, вытянул шею, чтобы блевотина не попала на нее и вновь засунул пальцы в рот. Задышал рвано, тяжело. Его вывернуло вторично.

– Прости меня, – понимая, насколько это неприятно Раисе, пробормотал он. – Меня мутит.

– Игорек, надо бежать!

– Счас… сейчас. – Он подтянулся к перилам, повис на них и одолел еще один пролет, на повороте чуть не сорвался, заскрипел зубами, и это, наверное, помогло – Сметанин удержался.

Почувствовал неожиданно, что силы начинают возвращаться к нему, обрадованно растянул в улыбке неслушащиеся губы.

Последние лестничные пролеты он вообще одолел нормально, все-таки его отравление не было «прямым», как у Шайдукова, не ему били газовой струей в морду, а он бил, и то, что он не уберегся, надышался отравы, – это косвенное, не главное, это – издержки.

Он вяло улыбнулся перед тем, как выйти из подъезда, остановился на несколько мгновений, Раиса вытерла ему платком лицо, скребнула ногтем по губам, счищая с них химическую бель, Сметанин отвел голову в сторону: осторожнее – больно!

Через полминуты они уже шли по улице. Сметанин обнял Раису одной рукой, прижал к себе, со стороны этой парочкой можно было залюбоваться – очень уж они подходят друг к другу, – наклонился к ее уху, прошептал что-то бессвязное, она также бессвязно ему ответила и, увлекая кавалера вперед, крепко обхватила рукой за спину.

Пройдя два квартала, они свернули налево, потом свернули направо, потом снова налево – собственно, им было все равно, куда сворачивать, они уходили, словно зайцы, лесенкой, зигзагом, путаным шагом.

Главное было – затеряться, исчезнуть из этого города, стать птицами, собаками, кошками, кем угодно, все это для них подходило, а еще лучше было – исчезнуть вообще, стать никем, тенью, пылью, воздухом, чтобы дуроломные люди в милицейских рубашках облизнулись, да беспомощно развели руки в стороны – поймать пространство им не было дано.

Он нет знал, сколько времени действует газ – минуту, пять минут, четверть часа или полчаса, не хотелось, чтобы Шайдуков со своим напарником поднялись быстро – пусть отдохнут, полежат немного, проблюются, прочистят себе ноздри, отряхнутся и только потом пустятся в погоню. Раньше не надо…

– Ты их убил? – шепотом спросила Раиса.

– Нет. Этот газ – обычный пшик, модная французская новинка. Через двадцать минут они встанут.

«Если бы знать, что встанут через двадцать минут, я бы и действовал с расчетом на двадцать минут, а так надо как можно быстрее вострить лыжи.