– Совсем ничего не слышишь?

– Ветер, похоже, – неуверенно проговорила шепотом Раиса, – ветер, когда в лесу, вообще любит бормотать, подделываться под человеческий голос, вскрикивать… Ветер, больше ничего нет.

– И шагов никаких нет?

– Ничего не слышу.

– И я не слышу. Значит, никого нет. – Игорь вздохнул облегченно. – Мы в тайге вдвоем…

– Ты же летчик, вон сколько медкомиссий прошел – счет им, наверное, потерял. У тебя же слух – стопроцентный, раз не слышишь – значит, никого нет. – Раиса огладила рукой истертое ложе карабина. – Это из-за ружья? За нами могут гнаться?

– Могут, – коротко ответил Сметанин и устремился вперед, в настороженное зеленое пространство, в опасную неизвестность – под каждым кустом могла оказаться засада, из-под каждой ветки мог высунуться ствол и пока на него не началась охота, надо было достичь железной дороги.

Жаль, патронов в карабине было мало – всего пять штук, одна обойма, когда он изымал оружие у лысого пряника, не подумал о патронах – из головы выпало, да и не до того было, но и пять штук – это пять чьих-то смертей…

И вообще неплохо было бы подстрелить какого-нибудь лопоухого олененка и вдоволь нажарить мяса, поесть супа-шурпы – консервы надоели очень, уже лезут из горла назад, хотелось свежатины, так хотелось, что слюна во рту сбивалась в неприятный твердый комок, закупоривала дыхание.

Вечером они сделали привал у тихого, с недоброй шумной водой ручья – вполне возможно, золотоносного, хотя никаких следов промысла на нем не было, – Сметанин нашел тоненькую, пробитую козьими копытами тропку, ведущую к воде, и залег около нее с карабином.

Поплевав на палец, определил, откуда тянет ветер – очень важно было, чтобы ветер уносил его дух в сторону, на тот берег ручья, – остался доволен: лег он точно. Против ветра. Как опытный охотник. Козы, когда подойдут, его не почувствуют. А вообще хорошо, если бы где-нибудь рядом оказались соленые камни. В тайге много мест, где соленые камни проступают из земли на поверхность, они словно бы выплывают из нее, с каждым годом все больше, но в размерах не увеличиваются – лесное зверье слизывает их, выкусывает зубами целые куски – звери любят соль.

А с другой стороны, что есть, то и есть, звери выходят здесь не к камням, а к воде, тропка им известна, а раз тропа ведома, то сюда они придут снова.

Первым появился лось. С шумом, с хрустом, с пугающим фиолетовым светом, брызгами выплескивающимся из глаз… Он был опытный, человека почувствовал, злобно зафыркал, захрипел, взбил копытами землю и точно бы попробовал выбить дух из незваного гостя, но почувствовал запах горелого ствола, ружейной смазки, свинца и поспешно отвернул в сторону, вломился в лес с такой силой, что по стволам деревьев только стон пошел.

Охотник перевел дух – лось, если обозлится, может даже на автомобиль пойти и перевернуть его… И перевернет запросто, проткнет рогами, изувечит, коли это будет не грузовик, а какая-нибудь негромко пукающая тихоходная легковушка; слабого же человека с ног одним плевком может сбить, опрокинуть… Как верблюд.

Минут через сорок пришли козы. Сметанин не видел их в сгустившемся предночном сумраке, только слышал, ощущал их: слишком неприметен был козий шаг, слишком неслышимым дыхание, Сметанин щурился до боли, стараясь ухватить глазами какой-нибудь промельк, движение серого в сером, но все было безуспешно, он не видел ничего. Оставалось одно – довериться слуху и стрелять на звук.

Он так и сделал и удивился, когда в воздух в отчаянном прыжке взвилась коза, пуля обожгла ее, коза захоркала по-оленьи жалобно, слезно – ну совсем как тот полоротый, у которого он увел карабин, в этот раз Сметанин увидел козу очень отчетливо, словно на экране кино, суетливо передернул затвор и, боясь опоздать с выстрелом, снова нажал на спусковой крючок.

В это же мгновение понял, что попал.

Пуля с гулким чмокающим звуком пробила козу насквозь, оставив в боку небольшое черное пятно, – Сметанин также увидел его отчетливо (ну, будто заржавевшую трехкопеечную монету у себя на ладони), коза взвизгнула, развернулась на лету, и стрелок увидел другой бок, кровянистую рвань в шкуре, из которой струей, будто вино из бурдюка, выплеснулась темная вязкая жидкость.

Коза гулко шлепнулась на тропу, взбрыкнула несколько раз ногами и затихла.

– Опля! – сорвался с губ Сметанина округлый звук, стрелок был доволен собою.

Поднявшись, он неспешно отряхнулся, оправил на себе одежду и пошел к козе…

В ту ночь они вдоволь наелись горячего свежего мяса.

Шайдуков устраивался в засаде основательно, с комфортом – и чтоб под боком мягкая травка была, и в спину не дуло, и чтобы подход к железной дороге был виден. Хитрая это штука – самому быть невидимым и неслышимым, раствориться в пространстве, сделаться травою, листом, веткой, деревом, но все остальное – видеть, слышать, засекать. Гагаров только очки протирал озадаченно и старался запомнить все, что делал Шайдуков.

– Век живи – век учись, – хлопнул его по плечу старший лейтенант, – но все равно дураком помрешь.

– Вовсе не обязательно, – резонно заметил Гагаров. – А они точно выйдут к дороге в этом месте? Ни в каком другом, а? Ни в трех километрах отсюда, ни в пяти или шести, а именно здесь?

– Точно здесь.

– Чудеса какие-то!

– Вот именно – чудеса. На постном масле.

– А если не выйдут? Проскользнут на дорогу по ту сторону станции и сядут на поезд там?

– Не должны, им на станции ни одной минуты находиться нельзя. Сметанин наверняка знает, что милиция тут сильная. Не захочет он с ней связываться, никак не захочет.

– А вдруг?

– Не надо вальсов, Гагаров. В нашем деле не должно быть никакого «вдруг». Значитца, так… Ты определяешься в скрадок в этом месте, он очень удобный, я – в семидесяти метрах отсюда. И все, больше ни звука, даже если комары каблуки у ботинок будут отгрызать. Понял?

– Слушаюсь, – по-военному воспринял приказ шефа Гагаров, – больше ни звука!

– А вообще-то насчет комаров позаботься, дело это непустячное – комары могут до хребта обгрызть. Лишний раз ладонью не хлопнешь, а он,