– У меня с собой есть мазь.

– Лучше всего – гвоздичный одеколон. Комары почему-то гвоздику, духа гвоздичного боятся… Но одеколона этого ныне днем с огнем в магазинах не найдешь. Вывелся. Мужики выпили. На бритье извели. – Шайдуков сделался что-то уж больно разговорчивым, он «плыл» перед засадой, был возбужден, и это возбуждение передалось Гагарову, тот ощущал, как по груди у него бегают неприятные, крапивно острекающие мураши, резвятся, кусаются, делают его еще беспокойнее, и Гагаров теперь боролся с собой, с мурашами, с ознобом, старался казаться спокойным, и это ему удавалось. Он сумел скрыть свои ощущения, а вот шеф не сумел. – Но на нет и суда нет, – заключил Шайдуков, – мажься мазью. Желательно погуще.

Через несколько минут квадратная поляна, расположенная недалеко от железнодорожного полотна, сделалась тихой и безлюдной. Был слышен лишь тихий рельсовый звон, сладкое, почти неземное пение Воронежского девичьего хора, доносившееся со станции, да скрипучий, похожий на звук засохшей кожи, которую пытаются развернуть, крик коростеля.

Друг друга им было видно – Шайдуков видел скрадок Гагарова, а Гагаров – скрадок Шайдукова. Страховка, в общем, имелась. Как и положено в таких случаях.

К рельсовому звону добавлялся звон комариный, мазь писклявых не отпугивала, скорее, наоборот, – комары тучей кинулись на дармовую еду, резвились как хотели, но Гагаров терпел, не шевелился в скрадке.

Надо заметить, что Шайдуков долго ходил вокруг этой поляны, прикидывая, делать тут засаду или нет, и все-таки выбрал ее – квадратную поляну с выгоревшей желтой травой и полуистлевшим мусором, на малой скорости, по ветру сбрасываемым переполненными пассажирскими поездами, – и подход к поляне был удобный, не надо преодолевать необъятные пространства, которые может взять только птица, и поворот здесь крутой, любой поезд, даже самый литерный-прелитерный, который подчиняется только Москве, сбрасывает скорость, и… Словом, когда этих «и» набралось около десятка, Шайдуков решил, что засаду надо делать именно здесь. Хотя младшему товарищу своему ничего объяснять не стал, посчитав, что не к чему тратить слова…

Тяжело прогрохотал на стыках наливной товарняк, шел он медленно, видать, заправлен был под самую закупорку, – тепловоз напрягался, рвал жилы, сипел от натуги, цистерны покорно теснились за ним, толкаясь друг в дружку, земля тряслась и гудела, воздух тоже трясся, от натуженного гула с Гагарова даже все комары ссыпались, не удержались. Шайдукова же комары не трогали совсем, он для них был свой.

Затем прошел еще один товарняк, на этот раз пустой, и звук от него был другим, и запахи другими, затем проследовал пассажирский поезд, пригородный, пахнущий семечками, потом, соляркой, нефтью и заправкой для легковушек – домой поехала смена с бензинового завода, за пассажирским проследовал скорый, – и у этого был свой звук, своя стать, из ресторанных окошек выплескивалась, словно суп, дребезжащая медь духового оркестра, – и свой запах: скорый пахнул уборной, углем и вишневым компотом, потом прошло еще несколько поездов… Гагаров потерял им счет.

Хотелось спать. Напряжение, в котором он находился, когда они готовили скрадки, стекло с него, словно вода, страхи улетучились, и если бы не комары, было бы совсем хорошо. Он боялся задремать и все-таки задремал, некоторое время находился в забытьи, – сколько конкретно времени, не определил, и испуганно встрепенулся – показалось, что над самым его ухом кто-то грохнул в колокол, Гагаров чуть не вскрикнул, но успел зажать в себе вскрик, удивился тому, что между кустами ползают белые дымные клубы, шевелятся ищуще – пока он дремал, из низин наполз туман… Гагаров подосадовал на него – ни шута же в клубах не различишь, – и в следующий миг увидел тех, кого они ждали.

Туман разрезали две плоские бестелесные тени, бесшумно продвинулись к железнодорожному полотну, замерли на несколько мгновений – видать, Сметанин хотел определиться по ночи, ее прозрачным звукам, когда все слышно очень далеко, понять, есть ли что-либо опасное, – продвинулся еще на несколько метров. Сметанин был очень осторожен, настолько осторожен, что Шайдуков даже не подозревал – ведь пилот не был ни охотником, ни следопытом, принадлежал к другой профессии, шумной и праздничной. Шайдуков удивленно покачал головой: «Во глист! Знает цену танцам!»

Он бесшумно отодвинул в сторону ветку, мешавшую ему, выставил перед собой руку с пистолетом – вспомнил, что так делают детективы в кино, а американские сыщики, те револьверы вообще держат манерно, двумя руками, – потом подумал, что стрелять-то вряд ли придется, и убрал пистолет.

Когда Сметанин с Раисой находились совсем рядом, Шайдуков негромко проговорил:

– Стой! Ни с места!

Поморщился – слишком уж красиво все получилось, как в книге про пограничника Карацупу, которую Шайдуков с удовольствием прочитал в детстве, подумал, как бы Гагаров не пальнул сдуру – ведь Сметанин явно не будет стоять на месте, метнется к гагаровскому скрадку и, предупреждая возможный бросок Сметанина, произнес на этот раз громко:

– Я же сказал – ни с места! Иначе буду стрелять!

Туман нехорошо вздрогнул, огромной бестелесной массой стронулся с места, в руках у Сметанина оказался длинный, похожий на ружье предмет. Шайдуков невольно сжался, подумал: «Откуда у него ружье? Не должно быть никакого ружья! По донесениям ружье не проходило», хотел выпрямиться, подняться над скрадком, но не успел – у Сметанина действительно оказалось оружие, и он не замедлил им воспользоваться – нажал на спусковую собачку и весь, с головы до ног, окрасился розовым пламенем.

Карабин ударил гулко, словно пушка, туман студенисто колыхнулся, Шайдуков нырнул было вниз, уходя от пули, но пуля давно уже ушла сама, унеслась в ночь, Шайдуков ее даже не слышал – пушечный грохот карабина оглушил его, в следующий миг он взнялся над кустом, будто лось, обнажился, подставляясь под второй выстрел, – собственно, о втором выстреле Шайдуков не думал, думал о другом – пока Сметанин будет передергивать затвор, надо успеть и добраться до него, сцепить пальцы на горле… Сметанин невольно шарахнулся от старшего лейтенанта, выкрикнул в туман тонко, пронзительно, будто лис, подбитый дробью:

– Уходим!

Раиса стремительно развернулась и исчезла в тумане, словно колдунья, умеющая растворяться в пространстве, в воздухе даже дырки не осталось, Сметанин метнулся вслед за ней… А Шайдуков уже пластался поверх тумана, будто птица, выставив перед собой руки