той же невозмутимостью, с какой предлагают сигарету. Я дал ему крепкую оплеуху, но он и глазом не моргнул, с его лица даже не стерлась улыбка.

– Успокоились? Или хотите повторить?

– Для полного удовлетворения мне нужно таким же образом врезать и вашему хозяину.

– Ах, и моему хозяину? Знаете ли, на сей раз ему не повезло. Рана воспалилась.

– Где он?

– В клинике доктора Паскали. Но не ищите ее в телефонном справочнике, это подпольная клиника.

Я присел на край кровати.

– Но раз уж вы вынудили меня остаться, надеюсь, как только ваш хозяин придет в себя, он не откажется встретиться со мной в безлюдном месте.

– Это что – условие?

– Требование.

– Ладно. Коли вам угодно… Но, спешу заметить, ведете вы себя ничуть не оригинально. Всякий раз, когда хозяин соблазняет женщину, находится господин, который по тем или иным причинам собирается убить его.

– Вы говорите «соблазняет»? Вы называете это «соблазнением»? Вы ему льстите! А я бы назвал его либо торговцем мистикой с доставкой на дом, либо специалистом по гипнотическим оргазмам для одиноких дам. Может, и то и другое разом. В любом случае забавный тип.

– И обманщик, не так ли? – Он предупредительно поднял руку. – Да не кипятитесь вы, ради Бога! Даю слово, мой хозяин никогда не собирался обманывать вас или насмехаться над вами, а я тем более. Мало того, эту девушку, Соню, он тоже не хотел обманывать, хоть ей и кажется…

– Она…

– Хотя ей и кажется, что ее обманули, но вся эта история, которую она вам сегодня рассказала, – просто история, сказка, хотя Соня предпочитает верить в нее, не признавая обмана.

– Она с вами говорила?

– Ну, некоторым образом…

– Послушайте, можно только одним образом разговаривать с людьми.

– Хорошо. Признаюсь, я подслушал ее мысли. Только поэтому я и отправился за вами на вокзал, только поэтому вы теперь находитесь здесь.

– Вы хотите сказать, что мне надо снова увидеться с Соней?

– Лучше отложим этот разговор. Ладно?

– Но я имею право знать, зачем вы притащили меня сюда.

– Вы должны помочь мне, нельзя же допустить, чтобы Соня тронулась умом.

Он сложил мою одежду в шкаф. Теперь в руках у него были пара простыней и одеяло. Знаком он велел мне встать с кровати. Я отошел в дальний угол и смотрел, как он крутится вокруг постели, стелет простыни – торжественный и серьезный, в плотно нахлобученной на лоб шляпе. По правде говоря, зрелище он являл собой презабавное.

– Это долгий разговор, – ответил я.

– Сейчас для него не время. Вон уж двенадцатый час… Потолкуем завтра. Не забывайте, что Париж – город, где люди рано запираются в своих домах. И ложитесь спать – в восемь утра явится femme de ménage[15], и вам придется открыть ей дверь. На кухне вы найдете все необходимое, только прошу, не пейте больше виски. В ванной комнате тоже есть все, что надо. Считайте, что вы у себя дома.

– Спасибо.

– Вот только денег у вас нет, но…

– Надеюсь, вам не придет в голову?..

Он отмахнулся:

– Не придет, не придет! Я только хотел успокоить вашу подозрительность! Завтра у вас будут деньги, вы их заработаете сами. До тех пор вам хватит того, что есть у вас в кармане.

Он попрощался и вышел – быстро, дьявольски быстро. Я побежал следом и запер дверь на задвижку, потом обошел квартиру, заглянул в шкафы и под кровать, ощупал стены в поисках потайной двери, но ничего не обнаружил, я зажег все лампы – но страх все равно не отступал.

5. И вдруг – впервые за последние два часа – я почувствовал, что обретаю равновесие и способность хоть в малой мере контролировать свои поступки. Из чего следует, что все, что случилось дальше, я делал по собственной воле. По своей же, разумеется, воле я, не вставая с дивана, принялся осматривать гостиную, а потом пошел обследовать и вторую комнату. Стоит ли повторять, что в квартире ничего не изменилось: гостиная была все той же обставленной в романтическом стиле залой, к тому же горели все лампы, а посему трудно объяснить дальнейшее воздействием на меня, скажем, таинственного полумрака. Нет, все, что случилось потом, было связано только со мной, с моим душевным состоянием. Трудно описать, что же это было и как это было: больше всего это напоминало – в физическом смысле – мерцание неоновых ламп перед тем, как им зажечься, именно так что-то замерцало у меня внутри, два-три раза слабо вспыхнуло и потухло. Каждый человек сталкивался хоть раз в жизни с чем-то подобным, и, наверно, именно на такого рода опыт опирался Платон, утверждая, будто наши души способны переселяться. Но во мне мерцало, то вспыхивая, то мягко затухая, чувство иного рода – уверенность, будто я не просто посетил когда-то этот дом, нет, но жил здесь в минувшие времена, скорее всего, очень и очень далекие; это была мгновенная вспышка узнавания. Мгновенная, но все же открывшая мне, что кое-какие вещи изменили свое местоположение, и что лампы в ту пору были иными, и что свет теперь стал чрезмерно ярким. А еще я уловил отголоски не изреченных Лепорелло слов, запоздалые обрывки некоего разговора, в котором я сам принимал участие в роли хозяина дома. Гостей было трое, в том числе одна женщина.

Я совершенно уверен: по природе своей испытанное мною относилось к области воспоминаний, оно всплыло именно из памяти, а не возникло в результате мистических контактов, как в прошлый раз. Более того, вновь родившиеся смутные воспоминания относились ко временам гораздо более ранним: тогда в доме Дон Хуана еще не успели побывать все эти женщины. Что я понял сразу, чисто интуитивно, и весомых доказательств тут не требовалось.

Я встал и еще раз осмотрел комнату. Сначала при полном свете, потом погасив часть ламп. И при ярком свете, и в полумраке, и даже в полной темноте – то есть на ощупь и на нюх – как сама комната, так и все, что тут находилось, предстали мне в неведомом доселе виде: не было ни мистической тайны, как во время первого визита, ни кричащей вульгарности, поразившей меня нынче днем. Зато на меня наплывало ощущение, даже уверенность, будто тут постоянно обитал некто, чьи привычки отличались не только от моих собственных, но вообще от обычаев нашей эпохи; некто с совершенно иным складом ума. Более того, образ жизни и душа его пребывали в полном согласии с позднеромантическим стилем меблировки, а линии и цвет