– Скажите, когда мне прийти завтра, месье. Если вы оставите ключ у консьержки, я не стану вас будить. Мне так приятно служить вам…

Значок известного своей радикальностью профсоюза, приколотый у нее на груди, никак не вязался с выражениями горячей преданности такому типу, как я, – заведомо буржуазной закваски. Она успела сказать: «До завтра», но с места не двигалась, и мне пришло в голову, что надо попрощаться с ней за руку и пожелать всего самого наилучшего. Я так и сделал. Она встретила рукопожатие без тени смущения и какое-то время не отпускала моей руки. Наверно, уместнее было бы поцеловать ее, но тогда я до этого не додумался.

Я остался один и принялся перебирать в памяти события минувшей ночи – но не как реальные, а как пригрезившиеся во сне. Я и мысли не допускал, что такое могло случиться на самом деле. Однако сны редко запоминаются так отчетливо, и главное – это больше всего сбивало с толку, – какая-то часть меня вопреки воле, вопреки доводам разума вплетала их в цепочку реальных событий, словно они самым естественным образом предшествовали нынешней ситуации. Но я ведь не совсем свихнулся! Я сознавал, когда анализировал эти эпизоды, стараясь приписать их сновидению, что в мою память вплетались обрывки воспоминаний о жизни, которая не была моей жизнью.

А воспоминания касались в первую очередь женщин: передо мной мелькали лица, звучали сказанные шепотом слова, я видел пронзительно-тревожные глаза, помнил о ласках, от которых руки мои еще трепетали, будто чье-то тело лишь миг назад было рядом и я еще мог тронуть его и почувствовать тепло. Но все эти образы не всплывали из глубины моей души, как положено истинным воспоминаниям, они врывались в меня снаружи, завладевали мной – словно окно, распахнутое Лепорелло, и вправду стало окном в мою душу. Окном, открытым всем ветрам. И ветры эти задували туда, а потом снова уносились с такой скоростью, что невозможно было удержать хоть одно дуновение, запечатлеть в голове хоть одну картину. Они мешали мне произвести самые элементарные мыслительные операции. Так случается с человеком в бурлящей толпе, когда какое-то лицо, какой-то профиль можно было бы разглядеть и запомнить, если бы толпа не бежала, если бы водоворот не затягивал и не заглатывал каждого, делая безымянной частицей целого.

«Это какая-то болезнь», – только и пришло мне в голову.

И тут явился Лепорелло. Резкий звонок в дверь, словно вихрь, сдул непрошеные воспоминания.

– Доброе утро, – произнес он, не снимая шляпы. – Как спалось? Надеюсь, вы чувствуете себя как дома? Вы довольны Лизеттой?

– Я спал нормально, здесь вполне освоился, а Лизетта обслужила меня безукоризненно.

– Ей случается быть рассеянной, за ней нужен глаз да глаз. Слишком ветреная. У нее есть дружок… Она вам не рассказала?

– Нет. И не думаю…

– Еще расскажет! Непременно. Расскажет обо всех своих увлечениях. Лизетта, как и положено южанке, болтушка.

Но мне не было дела до Лизетты. И вообще, слова Лепорелло меня покоробили – из-за той самой всезнающей ухмылки, которой они сдабривались. Я спросил про Дон Хуана, и улыбка тотчас слетела с его губ.

– Я за него очень тревожусь. Знаете… – Он только теперь снял шляпу и извинился за рассеянность. – Возникло редчайшее осложнение. Душа моего хозяина за нынешнюю ночь два раза покидала тело.

– Подумать только! Неужели вы, такой знаток по этой части, толкуете о душе словно о банальном воздушном шарике, который может взять да и улететь? А валяйте!

– О душе, друг мой, нам ведомо весьма мало, почти ничего; но речь теперь не о том. Скверно, очень скверно, что Дон Хуан долгое время провел без своей души. – Он сел и отер ладонью со лба несуществующий пот. – Вспомнить не могу без ужаса. Его уж сочли за покойника. Но я-то, я-то знал, что умереть он не может, и, само собой, сцепился с врачом. Только под утро, часика эдак в три, он снова подал признаки жизни.

– Каталепсия?

– А вам все охота отыскивать легкие объяснения для вещей необъяснимых…

– Ну, в любом случае меня это не касается.

– Да? Вы хотите сказать, будто то, что вас не касается, вроде бы и не существует?

– Я хочу сказать только одно: мне нет до этого дела.

– А я кровно заинтересован, чтобы Дон Хуан побыстрее выкарабкался, и вовсе не потому, что вы думаете, нет, если он не поправится, сорвется наша поездка в Испанию. А нам непременно надо выехать дней через восемь-десять. Если бы не несчастная история с Соней Назарофф, мы были бы уже там.

Я сворачивал сигарету. Не стоило труда догадаться: упомянув об Испании, Лепорелло бросил мне наживку, и я решил не ловиться на нее. Зато имя Сони, о которой я ни разу не вспомнил за последние несколько часов, кольнуло желанием снова увидеть ее.

– Да. Разве я не говорил, что мы посещаем Испанию каждый год? Чтобы увидеть новые представления о Тенорио.

А что, интересно, делает сейчас Соня? Холит и лелеет в душе своей семя Дон Хуана? Все так же заворожена мыслью о мистическом материнстве, которое она для себя выдумала?

– Хозяин не любит пропускать спектакли о сеньоре Тенорио. Как и любому настоящему испанцу, ему нравится видеть, как все завершается отпущением грехов. По мне, так в глубине души он тоже надеется получить прощение.

Как бы мне теперь хотелось оказаться рядом с ней! Я вспоминал момент, когда она сидела, опустив голову, скрестив руки на коленях, чистая и истомленная любовью, – прямо ожившее «Благовещенье».

– Меня это, как вы понимаете, мало занимает. Я слишком хорошо знаю оригинал, поэтому версия Соррильи кажется мне примитивной. Но во время таких поездок я тоже по-своему развлекаюсь. В Испании есть кое-что и впрямь бесподобное: вина, еда, проститутки. Чудится, будто они тебя по-настоящему любят, несколько раз я почувствовал себя и вправду любимым! А одна так прямо по-настоящему влюбилась в хозяина. Ах, какая удивительная женщина! Мы познакомились с ней в дорогом ресторане. Высший класс! Красивая, деловая: она зарабатывала от тридцати до сорока тысяч песет в месяц и добрую половину припасала – пользуясь советами друзей, выгодно вкладывала деньги. Так вот, она вдруг решила, что мы бедствуем, и предложила хозяину все свое состояние. Но теперь – его стараниями – у нее отличный муж.

А разве Соня не может тоже выйти замуж? Разве нельзя представить такую картину: я смотрю на нее, а она сидит, опустив голову, сложив руки на животе, и признается, что беременна, по-настоящему беременна.

– Что вы намерены сегодня делать? –