– Ничего. Я вообще не понимаю, почему и зачем я тут.

– Ну, прежде всего, чтобы помочь Соне.

– Соне? Ах да, той девушке!

Лепорелло расхохотался:

– Точно так же ответила мне сегодня утром и она, каких-нибудь полчаса назад, когда я упомянул о вас: «Ах да, тот господин!» Но Соня говорила искренне, а вот ваше безразличие напускное. Ведь вы только что думали…

Я в бешенстве грохнул кулаком по столу:

– Катитесь ко всем чертям! Я сыт по горло вашими играми в чтение чужих мыслей! Знайте, ни малейшего восторга у меня эти фокусы не вызывают. Мало того, не так давно в Мадриде я посетил одну ясновидящую, бедную женщину, жалкую, как бездомная кошка, так вот, она подробно рассказала, о чем я думаю, только ей и в голову не приходило устраивать из этого спектакль.

– Я ее знаю, – невозмутимо бросил Лепорелло. – Она живет на улице Виктора Прадеры, в доме номер восемьдесят семь, а зовут ее Соледад. И нет ничего удивительного, что вас к ней занесло: среди ее клиентов много интеллектуалов. Она обладает великим даром.

– Ваше преимущество в том, что вы умнее.

– Да, гораздо умнее. Спасибо.

– Но если вы опять вздумаете намекать, что вы бес, я не стану с вами больше разговаривать.

– Так вы действительно в это не верите?

– Разумеется, нет.

– И вам действительно трудно в это поверить?

– Мне – трудно.

Лепорелло прошелся по комнате, не глядя на меня, будто пытаясь побороть горькое разочарование. Потом скрылся в гостиной, исчезнув из поля моего зрения, но я слышал его шаги, шум передвигаемых вещей, еще какие-то звуки. Вдруг его физиономия показалась в двери. Он снова надел шляпу, на лице его застыла маска комического отчаяния.

– А если мы примем молчаливый уговор: вы сделаете вид, что верите, а я сделаю вид, что верю, будто вы верите?

– Нет!

– Ну и бог с вами!

Он плюхнулся в кресло. И принялся что-то искать в карманах, но не находил, а может, только изображал поиски, чтобы потянуть время. Я чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Закурив, я сел за рояль и принялся разыгрывать гамму.

– Да прекратите же наконец!

– Вы сами сказали, чтобы я чувствовал себя здесь как дома!

– У вас дома нет рояля и никогда не было! Ваше бренчанье действует мне на нервы и мешает думать.

Он вскочил, подбежал к роялю и с грохотом захлопнул крышку.

– Извините. Я собирался вам кое-что сказать о связи между понятиями «быть» и «верить», а шум сбил меня с мысли. – И добавил уже совсем другим, искательным тоном: – Я хотел бы…

Он подтолкнул меня к софе и мягко усадил. Он опять сумел подчинить меня своей воле, но справедливости ради замечу: улыбка его была при этом не торжествующей, а покорной, почти раболепной.

– Так вот… «быть» и «верить». Очень важно, чтобы вы меня поняли правильно… вернее, чтобы вы нас поняли. То есть хозяина и меня.

– Да разве вам есть что сказать в свое оправдание?

– Мы не собираемся оправдываться, речь идет о другом – о смысле всей этой комедии. Допустим, мы с ним – два притворщика или, по-вашему, два мошенника… Разве вам не было бы любопытно услышать некую теорию на этот счет?

– Нет.

– Ну хотя бы одну фразу, и прекоротенькую, одну мыслишку?

Во взгляде его было столько униженной мольбы, что я сдался. Казалось, он вот-вот встанет передо мной на колени и начнет просить, молитвенно сложив руки, лобызая мои ботинки. Я даже испугался, что именно так он и поступит, испугался, что своим унижением он унизит и меня.

– Валяйте.

Он радостно хлопнул меня по плечу:

– Вот это другое дело! Так-то лучше! И задумайтесь – до чего легко сделать ближнего счастливым. А как бы я был счастлив, поверь вы, что я – Черный Боб, вселившийся в тело Лепорелло. Ладно, утешусь хотя бы шансом объясниться.

Он чуть отошел от меня и встал, облокотившись о рояль. Взгляд его устремился в пространство, а руки пришли в движение.

– Сам по себе человек – ничто. Одинокий человек – ничто. Человек – это всего лишь то, что думают о нем другие. Вы скажете, что нас с хозяином двое и нам достаточно верить друг в друга, чтобы обойтись без третьего лица, чья вера вполне может оказаться не больно крепкой. Но на самом-то деле нас вовсе не двое. Мы – два одиночки, каждый сам по себе. Ведь общение двоих непременно должно держаться либо на заблуждениях, либо на обманах, мы же с хозяином знаем друг о друге все. Так что я не могу заставить его поверить, будто я – бес, а он не может убедить меня, будто он – Дон Хуан. Но ежели в это поверит кто-либо другой, я и вправду сделаюсь бесом, а он – Дон Хуаном. Вы сейчас скажете…

Я перебил его:

– Чего ради вы вечно додумываете, что именно я скажу или заключу, если я ничего не говорю и выводов не делаю?

Он извинительно улыбнулся.

– Я воображаю некий спор. Привычка. Так что… вы сейчас скажете, что я прекрасно мог сам поверить, будто я – бес, как Дон Хуан мог поверить, будто он – Дон Хуан, но это означало бы самодостаточность, то есть – гордыню. Драма Сатаны именно в том и состоит, что он возжелал убедить себя самого, что он – Сатана, и не преуспел… Потому что…

Я снова перебил его:

– А вы, разумеется, и о драме Сатаны все знаете? Информация из первых рук?

Лепорелло схватил стул и уселся прямо передо мной. При этом он не сводил с меня глаз. Затем снял шляпу и швырнул на ковер.

– Теология, сеньор. Теология плюс знание человеческой натуры… и дьявольской. Итак, летим далее. Богу ведомо, что он – Бог, потому что он не только Один, но и Триедин. Но ежели ты один, как Сатана или любой обычный человек, и хочешь поверить, будто ты есть то, чем желал бы быть, ты должен раздвоиться и уверовать в себя как в постороннее лицо. Но вот беда: именно такая внутренняя вера и ведет к разрушению, когда ты раскалываешься на взаимозависимых субъекта и объекта веры: на существо-которому-нужно-чтобы-в-него-верили-чтобы-существовать и одновременно на существо-нужное-чтобы-верить-в-себя-самого. Так вот: одна часть человека, та, которая живет чужой верой в себя, чтобы и самой обрести веру, верит только в то, во что верит кто-то другой (то есть вторая половина), но при условии, если тот, другой, реален как личность – если он верит в