какая-то общая дряхлость словно предвещала скорое и непоправимое разрушение. Но взгляд его светлых глаз не утратил холодной и печальной пронзительности, слова же свидетельствовали, что и всегдашняя острота мысли не покинула его. Жанна тоже немного постарела, движения ее сделались чуть скованней, чуть замедленней, ибо она как следует не оправилась после паралича. Шарль время от времени замолкал, нежно глядел на нее и порой касался ее смуглой руки. Все, что Шарль говорил о любви Тристана и Изольды, скорее походило на откровенное описание его собственных чувств к Жанне; и меня всегда огорчало, что человек его ума позволил поработить себя женщине духовно весьма малоразвитой, хотя физически на диво соблазнительной. Кое-кто из наших общих друзей находил этому извинительное объяснение: на их взгляд, подобная зависимость давала Шарлю нужный импульс, отчего ум его и восприимчивость достигли такой остроты, какой не найти ни у одной живой души в нынешнем веке. Но я-то держался иного мнения: Жанну навязал Шарлю сам Господь Бог, руководствуясь лишь Ему одному ведомыми резонами, и мне они были непонятны. Только подумать, сколько бы нового Шарль открыл нам, сколько бы еще сотворил, не попади он в любовное рабство к Жанне! Теперь он, войдя в роль Тристана, описывал их любовь как самое глубокое и полное воплощение счастья – что-то вроде дьявольского счастья Адама и Евы после того, как они дали обмануть себя змею. Но уж об этом я был осведомлен лучше любого другого.

– Ну а вы в любовь не верите, не правда ли? – внезапно спросил Шарль, и казалось, будто его светлые зрачки вот-вот просверлят мои глаза, которые уже тогда были тусклыми, словно их угнетала старость.

– Верю, но на свой манер.

– Для вас это лишь чувственная забава?

– Нет, прежде всего – вызов Богу, – ответил я, рискуя раскрыть тайну своей личности, и тотчас добавил: – Вернее будет сказать, такою представлялась мне любовь в юные годы.

– Но я-то осведомлялся о вашем нынешнем отношении к любви.

– Для меня это технически отшлифованный навык, хоть суть и осталась прежней.

– Вы относите это к способам усилить наслаждение?

– К наслаждению я равнодушен. Я имею в виду способ завоевания женщин.

– О, пожалуйста, расскажите нам о нем! – раздался голос Жанны, в котором была знойная пряность, словно она воспылала желанием тотчас же пасть жертвой моего искусства. – Это так любопытно!

– Думаю, мне будет затруднительно понять вас, – возразил Шарль. – Я в своей жизни знал только один-единственный способ и применил его к единственной женщине. Это – полная отдача. Потому прочие женщины оставались мною недовольны, либо – я ими.

– Просто вы любите, а я не любил никогда, – заметил я.

– И вы находите возможным жить так?

– Я открыл для себя чувство более глубокое, нежели любовь, а равно цель более высокую, нежели женщина.

– Pourtant, vous êtes ип homme à femmes, топ vieux![18]

– Клянусь, женщины – это только инструмент.

– Инструмент наслаждения?

– Да нет же! Никогда. Разве я только что не сказал вам, что наслаждение мне безразлично?

– Так что же?

– Позвольте мне пока не раскрывать своей тайны.

– Я всегда предполагал в вас человека загадочного, но теперь уверился, что загадка существует на самом деле. И вы скрываете свое подлинное имя!

– О Шарль, дорогой, какие глупости приходят тебе в голову! Помолчи и позволь ему объяснить нам свои приемы. Я умираю от любопытства.

Шарль взглянул на нее с нежностью. И тотчас подчинился. Мы улыбнулись друг другу. Моя улыбка означала, что я готов выступить ему на помощь. Он своей улыбкой благодарил меня.

– Жанна права. Что может быть занимательней секретов покорителя женских сердец!

– …даже если это секреты не столько покорителя, сколько насмешника или обманщика.

Но тут окно воспоминаний захлопнулось, образы прошлого рассеялись. Тот, кто заполнял собой мое существо, исчез, и я вернулся к себе самому, словно влекомый тем словом, к которому испытывал особую неприязнь. Я встал и почувствовал себя человеком, посетившим иной мир, где глаза мои освоились с чудесами. Все было по-прежнему, вокруг стояла все та же тишина, но мне почему-то сделалось холодно.

– Но разве я мог когда-то играть отрывки из «Тристана и Изольды»? – спросил я себя. – Играть на рояле музыку Вагнера!

И, прежде чем лечь в постель, попытался припомнить мелодии, которые слушал Шарль. Напрасный труд. Я никогда не помнил музыки из «Тристана».

6. Я проснулся оттого, что кто-то обрывал звонок и одновременно бешено колотил в дверь. Это была Лизетта, но как только я открыл ей, она принялась извиняться за то, что прервала мой сон, и настаивала, чтобы я еще полежал или, если угодно, даже поспал, пока она приготовит завтрак и нагреет воду для ванны. Передо мной стояла рослая девушка, чуть полноватая, подвижная и если и не красавица, то очень симпатичная. Она говорила на каком-то безумном французском, почти на жаргоне, и невероятно быстро; хотя после того как я трижды переспросил, уразумела, что я с трудом ее понимал, и начала говорить медленно, едва ли не по слогам, то и дело осведомляясь, понял ли я, и повторяла фразы уже по собственному почину – и все это с любезнейшей улыбкой, не сводя с меня глаз, а точнее сказать, просто пожирая меня глазами, словно я был неведомой диковинкой. Я снова лег, а она под самыми разными предлогами еще несколько раз заглядывала в спальню и при этом продолжала уговаривать меня вздремнуть хоть немного. Наконец Лизетта принесла завтрак, но спальни не покинула, теперь она просто молча, в каком-то диком восторге стояла передо мной. Не знаю, что меня больше смущало: неотступность ее взгляда или неуместное выражение блаженства на ее лице, ведь до сих пор ни одна женщина никогда так на меня не смотрела и ни одна от созерцания моей физиономии не сияла таким счастьем. Я решил, что она околдована каким-то воспоминанием и взор ее на самом деле обращен вовсе не на меня. Я протянул ей пустой поднос, она взяла его, но с места не двинулась.

– Что с вами? Что-нибудь случилось?

– О, non, monsieur, mais vous étes si charmant!..[19]

Она поспешно скрылась на кухне, а я и вовсе растерялся. Я даже стал подумывать, не сон ли это, и кинулся под холодный душ, который помог мне очухаться. Во время бритья затмение окончательно рассеялось, я смог собраться с мыслями, да еще и посмеялся над собой.

Наверняка во сне я возомнил о себе невесть что, и в результате наружу выплеснулись какие-то ущемленные, загнанные вглубь желания.

Когда Лизетта зашла попрощаться, я