– Не знаю. Но, открыв мне имя Дон Хуана, вы словно заронили семя в мое лоно. Теперь я чувствую, как во мне живет дитя, чувствую его толчки; оно будет расти, заполнит меня всю, останется со мной, и так мы пребудем вместе Вечно.

– До Ничто, если говорить по-вашему.

Она либо не услышала меня, либо моя ирония не заслуживала ответа. Ее задумчивость, ее молчание позволили мне внимательно вглядеться в нее и сделать некоторые сравнения. Она напоминала Деву Марию в «Благовещенье» у ранних голландцев. И тотчас я увидел себя самого – с крыльями, парящим под потолком шумного ресторана. И снова меня ударила мысль: в недрах этой истории было нечто кощунственное.

4. Все было кончено. Я оставил Соню у ворот ее дома. Я простился с ней навсегда. Мне было грустно видеть, как она идет к лифту, не столько медленно, сколько величаво – руки прижаты к животу, словно оберегая дитя; мне было грустно, потому что призрак одержал надо мной победу. Мне было больно, потому что эта девушка, которая очень мне нравилась, поверила в фарс, впуталась в него и сама стала участницей представления. Мысленно и почти против воли я обозвал ее дурой, но тотчас раскаялся в собственной грубости и даже обругал дураком себя самого. И пока я шел вниз по улице, мне подумалось, что, верно, есть какое-то рациональное объяснение, способное оправдать Соню, но мне оно недоступно.

Когда я добрался до гостиницы, я чувствовал только усталость и досаду на себя и решил уехать в тот же вечер. Портье взялся заказать для меня спальное место – на большее моих денег не хватало. Я собрал чемоданы, сходил поужинать и, хоть до отхода поезда оставалось более часа, двинулся на вокзал. Я добрался до вокзала гораздо быстрее, чем рассчитывал, и мне пришлось долго прогуливаться в одиночестве, пока состав наконец не подали к перрону. Быстро разместив свой багаж, я спустился на перрон и опять стал прогуливаться в нелепой надежде, что Соня появится и не даст мне уехать или хотя бы скажет, что все ее признания были шуткой. И не то чтобы я на самом деле в это верил, нет, просто некая тайная мысль всякий раз, как я заглядывал в свою совесть, заставляла меня краснеть и чувствовать себя в собственных глазах человеком ничтожным. За пять минут до отхода поезда я поднялся в вагон и вошел в купе, где уже все было забито чемоданами, а два-три пассажира лежали на своих полках, тогда как еще двое пытались устроиться. Я встал, прижавшись спиной к окну, и тут увидел в конце коридора Лепорелло, который пробивался ко мне, расчищая себе путь локтями. Я хотел было спрятаться, но он уже заметил меня. Весь вид его выражал крайнее негодование, и он так спешил, что совсем запыхался.

– Вы, дурень несчастный! Где ваш багаж?

Я ничего не ответил, но он догадался сам. И мои чемоданы были переправлены на перрон, где их подхватил носильщик, которому Лепорелло отдавал распоряжения на уличном, совершенно невразумительном французском языке. Все случилось так быстро, так чертовски быстро, что я не оказал никакого сопротивления. Прозвучал гудок, и поезд тронулся. Лепорелло толкнул меня в сторону выхода:

– Да быстрее же!

Я выпрыгнул из вагона на ходу, или, лучше сказать, меня вытолкнули, а я не противился, потому что, честно признаться, только об этом и мечтал, этого и ждал – хотя все случилось вовсе не тем сверхъестественным образом, который мне мерещился. Я только чудом не сломал ногу.

– Отнесите чемоданы к красной «бугатти», она стоит у выхода. Ну а вы… – добавил Лепорелло, глядя на меня в бешенстве. – Клянусь, вы заслужили, чтобы я дал вам уехать!

Я не ответил. Он схватил меня за плечо и потянул за собой через толпы людей, которые махали платками и все еще кричали слова прощания уезжающим, хотя тех уже не было видно. Лепорелло немного поостыл, но пока мы не дошли до «бугатти», не проронил ни слова, и на лице его застыло такое выражение, какое бывает у обиженного ребенка.

– Садитесь.

Он сам сунул чемоданы в машину и заплатил носильщику. И повез меня, с ходу набрав обычную для себя скорость и не забывая проделывать весь набор отчаянных фокусов. Мы неслись в «логово» Дон Хуана.

– Я вас доставил сюда, – объяснял он, пока мы поднимались по лестнице, – потому что, по моим предположениям, у вас нет ни франка и потому что вашу комнату в гостинице уже наверняка успели сдать, а сейчас поздно бродить туда-сюда в поиске пристанища.

Едва мы переступили порог комнаты, я опустился на софу. А Лепорелло, прежде чем отправиться вниз за чемоданами, налил мне виски со льдом, словно все было заранее подготовлено, и оставил одного. Дверь за ним закрылась, и я невольно вздрогнул: дом уже не был, как еще недавно – еще сегодня днем, – обычным «логовом», лишенным всякой тайны. Возможно, на меня подействовали ночь и тишина или то, что все произошло так внезапно и я не успел переключиться на новую реальность. Зато в виски не было ничего мистического, и я отдал ему должное. Когда Лепорелло вернулся с чемоданами, он налил мне вторую порцию, и от распространившегося по телу приятного тепла мне стало легко и весело.

– Больше не пейте, – бросил Лепорелло.

– Почему?

– Потому что вы к этому не привыкли, кто знает, что с вами будет.

– Ну и что?

– А вы мне нужны с трезвой головой, в полном порядке. И вообще, я не люблю толковать с пьяными.

Он открыл дверь в спальню, вошел туда и распахнул дверцы шкафа. Я последовал за ним.

– Зато я считаю, что мне совершенно необходимо еще немного выпить, потому что сейчас у нас с вами может случиться драка, а без спиртного я вряд ли заставлю себя ударить вас.

Лепорелло в этот момент согнулся над чемоданом. Он как-то косо взглянул на меня и расхохотался:

– Порой я начинаю сомневаться, что имею дело с умным человеком.

– Вы что, не верите, что я могу залепить вам в ухо? Или хотя бы попытаюсь – пусть только ради того, чтобы не стыдно было перед самим собой?

– Только ради этого?

– Только ради этого. Из моральных соображений.

– Ну тогда ударьте меня и больше не беспокойтесь о самоуважении.

Он встал передо мной и, не сняв шляпы, подставил щеку – с