Сталкиваясь с реальной ситуацией, я стараюсь постичь ее и свести к возможно более четким логическим формулам; и даже если ситуация мне непонятна, я все равно начинаю извлекать из нее строгие логические формулы, совершенно не беспокоясь, насколько они правомерны и справедливы. До встречи с Соней я всегда вел себя исключительно так, и хотя, по правде сказать, с женщинами мне никогда особенно не везло, те три или четыре из них, которых я действительно покорил, стали моими благодаря безупречно выстроенному методу. Каждый должен довольствоваться тем, чем располагает, я же, честно признаюсь, мог пускать в бой в первую очередь красноречие, хотя говорю в несколько суховатой и резкой манере.

Я слышал, как Соня что-то делала в соседней комнате. Потом она на миг приоткрыла дверь и сказала, что она скоро, что ей еще нужно принять душ. Я тотчас вообразил, как она стоит нагая под струями холодной воды, успокаивая расходившиеся нервы, и картина, нарисованная воображением, несколько выбила меня из колеи. Но я быстро взял себя в руки. Мне нужно было наметить линию поведения и принять наконец какое-то решение. Но следование любой линии поведения предполагало прежде всего умение держать в узде собственные чувства и желания, а также умение не спешить, двигаясь к кульминации. Поцелуй производит куда большее впечатление, когда он внезапен, когда он венчает долгую и занудную болтовню на самые заумные темы, чем когда завершает страстное признание в любви.

Соня вернулась, и я подумал, что пора немедленно проводить мои теоретические построения в жизнь – потому что в новом платье она стала просто неотразимой.

– Пошли? – бросила она мне.

– Куда?

– Если вы будете так любезны и согласитесь сопровождать меня, я хотела бы посетить гарсоньерку Дон Хуана.

– Со мной? – спросил я в замешательстве.

– С вами мне будет легче справиться с чувствами. Боюсь, после вчерашних событий визит туда слишком сильно на меня подействует.

Мы вышли. Спортивная черно-красная машина принадлежала ей. Соня села за руль. По дороге я спросил, как мы войдем в квартиру. У Сони, по ее словам, имелся ключ.

– Я ведь вам рассказывала, что много раз ходила туда одна.

Но отпереть дверь она не сумела, так сильно дрожал ключ в ее руках. Пришлось это сделать мне. Я пропустил ее вперед, а сам остался в дверях, но она взглядом позвала меня следовать за ней. В квартире было темно и тихо. Соня двигалась осторожно и торжественно, словно попала в церковь. Потом решилась отойти от меня и распахнула окно. Бледные солнечные лучи упали на крышку открытого рояля. Здесь все было по-прежнему, ничего не переменилось. Только кровь на ковре успела превратиться в засохшее бурое пятно. Но на него Соня даже не взглянула. Она обводила взглядом комнату – удивленная и огорченная разом.

– Боже мой!

Она поспешила в другую комнату, я услыхал, как она и там открывает окно, как мечется, повторяя: «Боже мой!»

Я тоже смотрел вокруг во все глаза. Накануне я больше двух часов провел в этих стенах, среди этих вещей; их волшебное очарование, их магия потрясли меня, пленили. Словно души многих и многих женщин каким-то таинственным образом открылись мне, и я вспоминал эти комнаты, как храм, обиталище неведомого божества. Теперь взору моему предстало самое заурядное жилище, где все дышало отменным вкусом, где царил идеальный порядок. Никто ничего не успел тронуть, сдвинуть с места, но что-то исчезло, что-то, чего, возможно, на самом деле здесь никогда и не было. Я почувствовал, как внутри у меня закипает бешенство, вдруг мне почему-то захотелось коснуться клавиши рояля – и звук получился чудовищно фальшивым. Соня вскрикнула. Она вбежала в комнату в страшном возбуждении.

– С вами происходит то же? – спросила она тихим голосом.

– Да. Думаю, что да.

– Но разве так бывает? – Она шагнула ко мне и в тщетной мольбе протянула дрожащие руки, с которых забыла снять перчатки. – Разве так бывает? – повторила она. – Все осталось по-прежнему, и в то же время… – Она закрыла лицо руками. – О!

Я усадил ее и постарался успокоить. Протянул ей сигарету.

– Наверно, как вы, так и я, мы просто стали жертвами колдовских чар, и теперь чары рассеялись.

– А может, как раз теперь чары и действуют на нас?

– Я назвал это колдовскими чарами только по своей любви к преувеличениям, но вы же понимаете, что ни в какое колдовство я не верю. Все, что случилось, должно иметь вполне реальное объяснение, и нет нужды искать его в чем-то сверхъестественном. Да вы и сами знаете это объяснение. Возможно даже, у вас наберется больше объяснений, чем у меня.

– Да, да…

– Теперь мы выберем то объяснение, которое посчитаем самым убедительным. Я склонен связывать все с Лепорелло. Ведь с вашим Дон Хуаном я не имел чести и словом перемолвиться.

– Дон Хуан! – повторила она, начиная всхлипывать.

– Постарайтесь не волноваться. Учтите, вам теперь нужно холодное сердце, а не только холодный ум.

Я поднялся.

– Хотите, взглянем поближе на ваш алтарь?

– Мой алтарь?

Я указал на закрытую дверь спальни. Она откинулась на спинку дивана.

– Нет! Пожалуйста, только не это!

– Ну же, смелей!

Я потянул ее за собой к двери, потом открыл эту дверь. Зажег свет, и мы переступили порог спальни.

– Кровать, которой никогда никто не пользовался. Но это вы уже видели вчера. А вот… – Меня словно озарило. Я рывком сорвал с кровати покрывало, и нашим глазам предстал ярко-красный в желтоватую полоску матрас. – Кровать, которой никогда и не собирались пользоваться. Кровать-обманка. Ведь в любой кровати самое волнующее – что придает ей интимность и человеческое тепло – это простыни. Взгляните-ка – здесь их нет.

А на подушке не было наволочки. Правда, сама подушка оказалась настоящей испанской подушкой, а не французским oreiller[13], из-за которого я так дурно спал в Париже.

– Итак, вот холодная, обычная комната, где сердца никогда не трепетали от любви.

– Вы забыли о моем сердце.

– А вы уверены, что были здесь хоть раз?

Соня улыбнулась и опустила глаза.

– Да, и много раз.

– Именно здесь? Разве на это вы смотрели, разве вот этому поклонялись как святыне?

– Довольно, пойдемте отсюда.

Я подошел к роялю и сыграл гамму.

– Разве могла из такой развалины вылетать вчерашняя музыка?

– Ради Бога! – взмолилась она.

– Простите мое упорство. Мы с вами чувствуем одно и то же, но, наверно, каждый из нас своим присутствием мешает другому улавливать что-то особенное. Но рояль – факт объективный: он расстроен, звучит отвратительно.

– Пойдемте отсюда.

Больше она не произнесла ни слова – и пока