Шрифт:
Закладка:
Папка с первым письмом Тимашук и вклеенным туда конвертом с электрокардиограммой (их тогда делали на фотопленке) попалась на глаза следователю Следственной части по особо важным делам МГБ подполковнику Рюмину. Из истории с ЕАК Рюмин вышел весьма потрепанным. Лавров он себе не снискал, а деловую репутацию и отношения со многими людьми, внутри и вне своей организации, сильно подпортил. Какие-то отголоски негативного отношения к Рюмину определенно могли дойти и до Сталина. А тут еще, как на грех, в служебной машине Рюмин забыл материал с грифом «секретно».
Кадровый рост для Рюмина был заказан. Тщеславия же было хоть отбавляй. По своей инициативе он решился «копать». Однако, поскольку никакой крамолы обнаружить не удалось, «дело» увядало.
Его непосредственные начальники, в том числе и министр госбезопасности, зная, что тут упоминается фамилия личного врача Сталина, порекомендовали Рюмину в это дело не ввязываться. Тот затаился.
По стране прокатилась волна массовых арестов. О настроениях Сталина в этот период может свидетельствовать тот факт, что он распорядился изолировать двух теток своей дочери Светланы. Когда она возмущённо спросила отца: «За что?», он резко ответил: «Они много болтали. Они слишком много знали и слишком много болтали. Этим пользуются наши враги». А.С. Аллилуевой приписывалось, например, такое заявление: «…С возрастом Сталин делается все более невыносимым и подвергает репрессиям неугодных ему лиц. Такого диктатора Россия еще не видела».
Примерно в это же самое время началась разработка профессора Якова Гиляриевича Этингера, который был довольно известным в Москве практикующим врачом-кардиологом. Этингер отличался невыдержанностью высказываний, для которых плохо выбирал объект, место и время разговора. Сын Этингера впоследствии писал, что в их доме была установлена подслушивающая аппаратура. Однако особой необходимости в этом не было. Исчерпывающую информацию о настроениях профессора можно было легко получить, опросив его сослуживцев, которым он нередко пересказывал содержание передач западных радиостанций. Передачи на русском языке основательно глушили. Этингер мог слушать политические новости на иностранных языках.
Этингеру было что рассказать. Ему приходилось лечить многих видных партийных и военных деятелей, в том числе и тех, кого Сталин считал своими политическими врагами и расстреливал. Для Этингера они были обычными пациентами, с которыми у него часто складывались доверительные, дружеские отношения.
Этингер начал свою медицинскую деятельность военным врачом. С 1914 по 1917 год он служил в русской армии в должности ординатора военного госпиталя. С 1918 по 1920 год он был начальником одного из крупных военных госпиталей Красной армии. Возможно, что именно тогда его пути пересеклись с маршалом Тухачевским, для которого он впоследствии стал семейным врачом.
После демобилизации в 1922 году Этингер приехал в Москву, где в течение 10 лет работал ассистентом, а затем приват-доцентом медицинского факультета 1-го Московского университета. В 1932 году 45-летнему ученому поручили организовать кафедру пропедевтики внутренних болезней во 2-м Московском медицинском институте, где в 1937 году он стал доктором наук и профессором. Его пригласили быть консультантом Лечебно-санитарного управления Кремля.
Этингер страдал хроническим заболеванием сердца. Нередко приступы грудной жабы случались с ним во время лекций и занятий со студентами. После одного из таких приступов академик Зеленин привел Этингера к моему отцу для снятия электрокардиограммы. Они познакомились. Через некоторое время мой отец передал ему для просмотра свою докторскую диссертацию. Этингер похвалил работу и согласился выступить официальным оппонентом. Несмотря на данный им положительный отзыв, на ученом совете он, неожиданно для всех, выступил с критикой работы и чуть было не сорвал защиту диссертации.
Когда академик Зеленин обратился к нему за разъяснениями, Этингер сказал, что главная его претензия – это молодость моего отца. По его мнению, клиницист должен защищать докторскую диссертацию в 50 лет, как он сам, а не в 40 лет.
Неосторожность и наивность Этингера дорого ему обошлись. Летом 1949 года (некоторые утверждают, что по личному указанию Сталина, которого ознакомили с букетом «сионистских», «антисоветских» и, главное, «антисталинских» высказываний профессора) его отстранили от заведования кафедрой во 2-м Московском медицинском институте. Он перестает быть консультантом Кремля. Ему оставляют лишь пост заведующего терапевтическим отделением Московской городской Яузской больницы имени Медсантруда, что находится вблизи Таганской площади.
Инспирированное Сталиным гонение на евреев Абакумова тревожило. Прошедший войну генерал, возглавлявший Главное управление контрразведки Смерш, имел свое представление о том, как на самом деле должны выглядеть настоящие враги государства. Советские евреи для этой роли явно не подходили. В его собственном ведомстве, в том числе и на руководящих должностях, было много высококвалифицированных и доказавших свою преданность системе сотрудников госбезопасности евреев.
Для Рюмина Этингер был уже подстреленной дичью. Дни его свободы были сочтены. Рюмин делает новый выпад. Он пытается обвинить Этингера в неправильном лечении видных партийных и государственных деятелей, в первую очередь секретаря ЦК Александра Щербакова.
Любимец Сталина Александр Щербаков, которого он в 1941 году сделал секретарем ЦК, а вскоре кандидатом в члены Политбюро, начальником Главного политического управления РККА, заместителем наркома обороны СССР, слыл горьким пьяницей. По воспоминаниям Н.С. Хрущева, который называл его характер не иначе, как «ядовитым, змеиным», Щербаков «…и сам глушил крепкие напитки, и других втягивал в пьянство в угоду Сталину». Щербаков умер 10 мая 1945 года, на следующий день после объявления о победе в Великой Отечественной войне. Накануне он совершил утомительную для него поездку из подмосковного санатория «Барвиха», где находился на реабилитации после перенесенного в декабре 1944 года тяжелого инфаркта миокарда, в Москву. Там, в кругу близких друзей, он «хорошо» отметил День Победы. Свой диагноз Щербакову поставил Берия: «Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер». Сталин подсластил пилюлю: «…дураком был – стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой». Потом Сталин об этом намеренно забудет, когда в 1952 году в преждевременной смерти Щербакова станут обвинять врачей.
Этингера арестовали 18 ноября 1950 года. Два дня пожилого (ему шел седьмой десяток лет) больного человека в неизвестности продержали в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, после чего до смерти напуганного его привели на первый допрос к Рюмину, который с места в карьер предъявил ему обвинение во вредительском лечении видных партийных деятелей. Рюмин порекомендовал ему чистосердечно рассказать о своих зарубежных хозяевах, по указке которых он этим занимался. С этой точки зрения Рюмин посчитал Этингера весьма перспективным для следствия. В 1909 году Этингер окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета, в 1913 году – медицинский факультет Берлинского университета, в 1926 году он был в научных командировках в США и Германии. Выбить из него нужные признательные показания для Рюмина казалось простым делом.
Однако через несколько минут после начала допроса у Этингера начался сильный приступ грудной жабы. Пришлось спешно вызывать к нему тюремного врача. Рюмин ушел с первого допроса раздосадованным. Такая же история повторилась и на следующих допросах.
Один из допросов Этингера Рюмин провел в присутствии Абакумова. Этингер подробно рассказал о характере заболевания А. Щербакова, о назначенном ему лечении, о нарушении пациентом предписанного режима, не преминул напомнить о том,
