31.01.1956 г.

«…Майор Белов предложил мое заявление с ЭКГ передать не в ЦК ВКП(б), а по линии его начальства – Н.С. Власик. Я не возражала, но просила это сделать побыстрее, т. к. состояние больного ухудшалось, а режим и лечение не соответствовали его заболеванию (больному разрешалось вставать в уборную, гулять по парку и ежедневно делали общий массаж – массажистка Туркина В.Д.).

7/IX-1948 г. я написала письмо в ЦК ВКП(б) на имя секретаря Кузнецова А.А., в котором изложила свое мнение о неправильном диагнозе и лечении больного Жданова (копию письма прилагаю).

Я не получила ответа на письмо, и 7 января 1949 года вторично послала в ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецову письмо с просьбой принять меня по делу покойного Жданова, но и на это письмо ответа не получила, с тех пор я больше никуда не обращалась по этому вопросу.

Спустя четыре с лишним года, в конце 1952 г., меня вызвали в МГБ к следователю по особо важным делам, который предложил мне написать все то, что я знаю о лечении и смерти Жданова А.А.

Я изложила то, что мною уже было написано в 1948 г. в ЦК ВКП(б) т. Кузнецову А.А. После этого меня еще вызывали в МГБ по тому же вопросу.

2/01-1953 г. меня вызвали в Кремль к Г.М. Маленкову, который сообщил мне о том, что он от имени Совета Министров СССР и И.В. Сталина передает благодарность за помощь правительству в разоблачении врачей – врагов народа, и за это правительство награждает меня орденом Ленина. В беседе с Г.М. Маленковым речь шла только о врачах, лечивших Жданова. Я ответила, что ничего особенного не сделала для того, чтобы получить столь высокую награду, и на моем месте любой советский врач поступил бы так же.

В Кремлевской больнице я проработала 28 лет без единого упрека, о чем свидетельствует награждение меня в 1950 г. орденом Знак Почета и в 1954 г. орденом Трудового Красного Знамени».

К этому следует добавить, что единственным, кто в далеком 1948 году поддержал Лидию Тимашук, был профессор В.Е. Незлин. Он внимательно изучил электрокардиограмму А. Жданова, сделанную незадолго до его смерти и, загадочно улыбаясь, произнес: «Инфаркт миокарда – это как деньги: или они есть, или их нет». Еще один известный кардиолог, профессор Фогельсон, приложил руку к тому, чтобы переквалифицировать Тимашук, которая по специальности была гинекологом, в терапевты с уклоном в ЭКГ.

Сталин отнесся к перспективе нового дела, «Дела врачей», с большим интересом. В «Деле ЕАК» он своей цели не добился. Провести открытый процесс ему не удалось.

Сталин и раньше неоднократно пытался выяснить у своего окружения, почему это именно в России врачевание стало «еврейской профессией». Ему разъясняли, что корни этого надо искать в российской истории, когда бесправным евреям разрешалось получать образование только по медицинской части. И только при Александре II, специальным указом, датированным 1804 годом, им было «дозволено обучаться другим специальностям». Сталина такое объяснение не устроило. Он был склонен относить это к хитрости евреев, для которых, как инородцев, врачевание было единственным способом получить доступ к власть предержащим.

Собрав 1 декабря 1952 года членов Президиума ЦК, Сталин заявил, что «среди врачей много евреев-националистов», а «любой еврей-националист является шпионом американской разведки». Сталин принялся запугивать своих соратников, у которых, по его мнению, «притупилась бдительность». Если бы не его прозорливость, то они бы разделили судьбу Щербакова и Жданова. «Вы слепцы, котята, что же будет без меня – погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов».

Назавтра он направил Маленкову, Хрущеву и другим несостоявшимся жертвам «убийц в белых халатах» «признательные показания» арестованных врачей. Это возымело обратный эффект. Они были здравомыслящими людьми, поэтому хорошо осознавали, что реальная смертельная опасность грозит им совсем с другой стороны. Они страшились быстрого развития у стареющего вождя паранойи преследования.

Члены Президиума ЦК не могли не видеть, что Сталин стал малоразговорчивым, говорил тихо, подолгу подбирая нужные слова. Временами он передвигался с большим трудом, придерживаясь одной рукой за стены. Соратники с тревогой сообщали друг другу о каждом новом проявлении у Сталина признаков неоправданной подозрительности.

Много таких случаев привел в своих воспоминаниях Хрущев.

«Сталин говорил нам в узком кругу, что подозревает Ворошилова как английского агента».

В один из последних приездов на дачу Сталина Хрущев сел за стол с краю. Его закрывала кипа бумаг, и вождь не видел его глаза. Он сказал Хрущеву: «Ты что прячешься? Я тебя не собираюсь арестовывать. Подвинь бумаги и сядь ближе».

Однако следует отметить, что высокую квалификацию врачей-евреев при Сталине признавали. Если за ними не тянулся пресловутый хвост «национализма», то их принимали даже в кремлевскую медицинскую элиту, хотя административные вершины советского здравоохранения для них были заказаны.

Распространенное мнение о том, что вследствие обостренности вопроса о поселении евреев в Крыму на этой территории врачам-евреям после Великой Отечественной войны трудно было найти работу, не совсем верно. Заведующий кафедрой Симферопольского медицинского института профессор-патологоанатом Я. Браул в 1946 году обратился по этому поводу к руководству страны с письмом, в котором, в частности, указывал: «Я от многих товарищей услышал, что евреев в Крыму не берут на работу, а работающих всяческими путями пытаются уволить…У меня на кафедре есть одна вакантная должность. Я подобрал на эту должность очень знающего, способного патологоанатома… Хархурима Илью Григорьевича… Когда я обратился к директору медицинского института с просьбой утвердить Хархурима в должности ассистента, то он мне… ответил следующее: “Что ты со мной делаешь! Меня и так в обкоме “греют” за то, что у меня много евреев”».

Письмо это попало к Поскребышеву, от него – к А. Жданову, от того – к секретарю Крымского обкома Н.В. Соловьеву.

Отвечая А. Жданову, Соловьев представил Браула еврейским националистом и не преминул добавить, что в ноябре 1944 года с участием профессуры этого медицинского института в Симферополе состоялся религиозный еврейский митинг, организованный сионистами.

Если абстрагироваться от амбиций обиженного профессора, нельзя не заметить, что, будучи евреем, сам он преспокойно работал на престижной должности заведующего кафедрой в Симферопольском медицинском институте среди многих других профессоров и ассистентов еврейской национальности. И, как видно, совсем не боялся увольнения, раз не побоялся жаловаться в высокие инстанции и привлекать к себе внимание.

Родной брат моего отца, профессор Гольдман Александр Наумович, и его жена, доцент Ревекка Наумовна Гольдман, вскоре после освобождения Крыма были приняты на работу в Ялтинский НИИ физических методов лечения и медицинской климатологии имени И.М. Сеченова. Им дали хорошую квартиру. Я часто приезжал к ним летом на отдых. С тех еще времен, когда вдоль набережной на возвышенностях стояли устремленные дулами в море немецкие пушки. В домашних разговорах моих родственников постоянно упоминались еврейские фамилии их сослуживцев. Особенно часто звучали фамилии профессора Колкера и восходящей медицинской звезды Феликса Мейерсона. В гости к моему дяде, который пользовался большим уважением среди медицинской общественности Ялты, часто заходили главные врачи и специалисты ялтинских санаториев, среди которых тоже было много евреев.

В 1950 году я без особого труда поступил во 2-й Московский медицинский институт им. И.В. Сталина, и евреев на моем курсе было предостаточно.

По одному и группами стали арестовывать кремлевских врачей.

Для многих это было полной неожиданностью. Академика Виноградова, например, арестовали прямо из-за стола во время чаепития 4 ноября 1952 года. Оперативников заинтересовали стоявшие по стенам многочисленные пакеты с подарками, которые они сначала