Дело было на излёте августа, и людей в посёлке оставалось мало – мы имели в виду людей нашего возраста и около, от остальных проку не было, ещё припашут копать облепленную песком картошку или трясти яблони, пока последние дни лета пролетают мимо на золотистых паутинках и вплетаются в пряди берёз ярко-жёлтой сединой. В позднем детстве каждое лето последнее, каждое заканчивается трагично и бесповоротно, и кто его знает – вернёмся ли мы сюда после ледяной пустыни зимы и чавкающих весенних луж, и какими вернёмся – беззаботно-прежними или обросшими любовями, репетиторами и прочими пугающими признаками неотвратимого взросления. Каждый год 31 августа мы закапывали на опушке клад с самым ценным – велосипедным звонком, высохшим белым грибом, моим сломанным ножичком, исцарапанными очками для купания – Коляну всё равно весной купят новые, – и невесомым рыболовным поплавком. Ещё там была совсем уже неопознаваемая мелочь, каждый приносил свою, и мы верили – если в следующем июне мы это выкопаем и узнаем, что для чего нужно, если сердце вновь затрепещет при виде поплавка или ножа ранней переливчато-ржавой крапивницей – всё в порядке, взрослость не съела нас и впереди ещё одно огромное лето.

Мы ни разу не находили этот клад на следующий год. Оставляли знаки, рисовали карты с жирным красным крестом, отмеряли шаги, окружали нужное место палочками и камушками, точно дорогую могилку, – но ручьи, птицы и неумение ориентироваться на местности делали своё дело – каждое новое лето съедало наш клад с предыдущим, точно принимая положенную жертву.

В том августе нас, невзрослых людей, оставалось всего пятеро – Колян, которому каждую весну покупали новые очки для плавания, потому что он обожал разглядывать в буроватой тёмной воде быстрых уклеек и растопыренных окуней, – Аня-большая, которая, к нашему тайному расстройству, всё больше ускользала от нас во взрослость и на постоянной основе носила хлопковый лифчик, – Анька-дурочка, получившая такую кличку не в целях незнакомого нам тогда буллинга – в те времена это звалось травлей, а у нас и в мыслях не было травить Аньку, наоборот, мы следили за тем, чтобы облюбовавшая примерно восьмилетний возраст и не желавшая его покидать вслед за упорно растущим телом Анька не терялась в лесу, не ревела, утопив в канаве очередную тапку, не показывала голую задницу сезонным рабочим, которые не понимали, что Аньке на самом деле восемь. И каждое лето, год за годом, мы утирали Анькин расквашенный нос и учили её пользоваться велосипедным тормозом.

Ещё был Стас, очень серьёзный, он умел заводить мотоцикл и курить. При других полувзрослых ребятах, которых он звал «своими пацанами», он делал вид, что не знаком с нами, но мы терпели. Однажды он подрался из-за нас с Батоном.

В каждой дачной компании есть свой Батон, и наш был очень злобный. Стас любил собирать грибы, а «своим пацанам» это было неинтересно и даже как-то не по статусу. А лучше всех в нашей компании грибы умела искать я. Я знала, чем летние опёнки отличаются от осенних, а осенние – от полумифических зимних, как не перепутать зонтик с мухомором, как лизнуть губку перечного гриба, чтобы во рту стало остро, но не противно, я разбиралась в чешуйчатках, умела найти огненную, королевскую, а в негрибные сезоны выслеживала на деревьях обширные наплывы лесного цыплёнка, трутовика серно-жёлтого, и гордо тащила мимо шуршавших пустыми пакетами пенсионеров корзины со строфариями, склизкими мокрухами и невзрачными денежками, из которых получался ароматнейший бульон.

– Грибоуборочный комбайн, – дразнились пенсионеры.

Но не моими, вовсе не моими грибами всё тогда отравились.

Я травилась ими каждое лето, такова плата грибника-экспериментатора, который норовит вдобавок съесть что-нибудь сырьём, раз вкусно пахнет, и я знаю, что грибами травятся совсем не так.

Первой стала бабушка Коляна. Вечером, ловя последние прозрачные мазки августовского солнца, мы катались на кругу у леса, возле Коляновой дачи. Дальше дороги не было, и по высохшей, замкнувшейся в себе колее можно было кружить вечно, не глядя подворачивая руль.

Бабушка Коляна вышла из-за калитки с парусиновой сумкой, в кружевной шляпке. Так она обычно выходила «в свет», то есть в пансионат для каких-то заслуженных работников, куда она пару раз в неделю ездила на маршрутке «общаться». Но ворота пансионата закрывались в семь, да и пошла бабушка не к шоссе, а в другую сторону, к сумрачному лесу, откуда налетали злые вечерние комары.

– Ба?.. – неопределённо окликнул её Колян, которого пора уже было кормить ужином.

– Я ненадолго, – махнула рукой бабушка. Солнце било нам в глаза, и лица её видно не было, смутное пятно в кружевном нимбе шляпы. – В соседний посёлок.

Мы покатались ещё немного, потом Колян проехал мимо меня и, налегая на педали, буркнул:

– Батя говорит, у неё уже маразм.

– Деменция, – поправила я. Я любила читать словари и справочники, которые родители свозили на дачу на растопку. Ну то есть потому, что в шкафах уже места нет, но на самом деле – на растопку.

– А у Коляна тоже деменция будет? – заволновалась Аня-большая. – А у нас?

– У всех будет, – хмуро бросил Стас и налёг на свой спортивный, многоскоростной велосипед. – Когда состаримся.

– А я не состарюсь! – хохотала Анька-дурочка. – Я сразу умру и фигушки!

Колянова бабушка не вернулась ни вечером, ни к утру. Родители немного побеспокоились, а потом решили, что ничего страшного, заночевала у знакомых в соседнем посёлке и скоро вернётся.

– Мам, – сказала Аня-большая. – Тут же нет соседнего посёлка.

– Иди свёклу выкопай, – отмахнулась мама. – А то перезреет и невкусная будет.

Днём мы пошли за грибами. С утра за ними ходили только взрослые, по росе и по холодку, а мы снисходительно посмеивались – разбегутся грибы, что ли, к обеду или попрячутся?

Никто, конечно, не прятался. Мы набрали скользких маслят, лиственничных, которые торчали в траве оранжевыми фонариками, пахучих белых и подберёзовиков, которые торчали на кочках целыми тонконогими пучками. Сыроежки собирала только Анька-дурочка, ей, кажется, просто нравилось, что они разноцветные. Мы считали сыроежки сорным грибом – жёсткие, мяса мало, а ещё бывают среди них горькие, попадётся – испортит всё жаркое.

– Смотрите, – сказал Стас, указывая палочкой на округлый, бархатисто-зелёный гриб, прилепившийся на краю канавки.

Он был похож цветом на моховик, а формой на белый, увесистый такой, с толстой ножкой. Мы таких тут раньше не видели.

Обрадовались было, а потом отломили шляпку и охнули – губка у гриба была ярко-красная, усеянная глянцевитыми капельками, точно кровь подтекала.

– Сатанинский, – шепнул Колян.

Я начала было говорить, что сатанинские грибы – это сказки, и вообще они растут только на юге, а у