на мальчишке всё горит, – говорили родители со смесью недовольства и скрытой гордости, – выносился вердикт: ну, теперь только на дачу. И я радовалась, что нам с удобными, разношенными сандалиями или кедами предстоит ещё как минимум несколько сезонов, пока подошва совсем не отвалится или я не утоплю обувку в обманчиво зелёном болоте.

Еще я думала о велосипедах, брошенных у асфальтового горба. Хорошие же велосипеды, у Стаса скорости переключаются. Украдут…

Нас заперли в какой-то сторожке. Вталкивая внутрь, быстро ощупывали голову и говорили:

– Почти дозрел, – это Стасу.

– Очаги эпилепсии. – Колян удивлённо обернулся и пропал в сырой темноте за порогом.

– Объём маленький, – я впервые слышала такое про объёмы Ани-большой.

– Не дозрел, – это про меня.

– Дефекты. Не подходит.

Дверь закрылась, Анька-дурочка заревела.

– Не бойся, – сказала я, – ты дефективная, не подходишь, они тебя отпустят.

– А вдруг убью-ют! – выла Анька. – В печь кинут! Дефективных в печах жгли!

Кто ж ей, дитю навеки восьмилетнему, догадался про такое рассказать или, того хуже, показать.

Стас пошатал дверь, только мелкие щепки отлетали, она оказалась закрыта чем-то с той стороны, засовом, наверное.

Расковыряли заколоченные досками окна, а за досками – мелкие решётки. Может, тут не сторожка раньше была, а птичник какой-нибудь. Индюшатник, подумала я и сразу чихнула – птичий запах в нос ударил. Вот кажется, что пахнет птица воздухом, пылью, кожицей своей тонкой, облаками, озоном предгрозовым, – а на деле пахнет она надхвостной железой. Там вещество такое выделяется, вроде жира, которым птица себя всю-всю старательно обмазывает, чтоб в дождь не намокнуть. Воздух, облака, озон – а на деле всё из жопы. Ну, почти. Я в справочнике читала.

В темноте время растягивается. Иногда кажется, что ты до скончания веков тут уже просидел, а прошло всего полчаса.

А иногда – что закрыли и сразу открыли, а уже вечер, всё по домам разошлись и гулять не с кем, а спать не хочется, потому что ты там на груде какого-то барахла уже, оказывается, прикорнул, просто не заметил. Наверное, этим особым свойством бессветового времени и пользовалась бабушка, когда сажала меня, мелкую, подумать в кладовку над своим поведением.

Ей мама потом запретила, потому что я думала в темноте совсем не над своим поведением, а про кошек маргаев, я читала о них в «Юном натуралисте», у них глаза как у печального обеспокоенного Бога из детской Библии, который обозрел сотворённое Им и понял, что дрянь какая-то получилась. ещё я думала про Вселенную, вот она бесконечно расширяется, а вдруг наскочит на что-нибудь, на камешек или на гвоздь, она сразу обратно схлопнется или будет сужаться медленно и мы ещё долго не будем знать, что вот-вот умрём?..

Сидеть в темноте и думать, что вот-вот умрёшь, очень страшно. Анька-дурочка уже забыла, что её сожгут в печи за дефективность, и теперь плакала, что нас поймали маньяки. Они нас изнасилуют, отрежут уши и будут отпиливать руки-ноги ещё живым, чтобы разбросать куски тела по разным лесам и помойкам. Анька-дурочка, кажется, слишком много смотрела с бабушкой телевизор.

Потом дверь открылась и забрали Стаса. Стас орал как взрослый, так пьяные мужики в лесу за посёлком орут, когда их бьют ногами. После темноты всё было в слёзном тумане, я успела заметить, как Колян прыгнул на мужика в шляпе и начал его колотить. Мужик сощёлкнул Коляна, как клопа. Ревели Аньки. Я ползала у всех под ногами и цеплялась за Стасовы кроссовки, как будто его можно было так удержать.

– Стас! – крикнула я, и всё нагнулись, пытаясь разобрать, кто так трубно орет там снизу. – Стас, ты мне нравишься!

Конечно, это было враньё, мне просто хотелось Стаса как-то поддержать. А нравился мне Колян, и тот самую малость, с ним было интересно приключаться.

– Дура, – сказал Стас. Он, наверное, тоже понял, что я вру.

И лица у нас покрылись красными пятнами. Стаса так, в пятнах, и увели.

* * *

А когда его вернули, это был уже не Стас. До того, как дверь открылась, мы услышали клокочущее горловое клокотание, таким мелкие дети изображают заводящийся мотоцикл – вот тише, вот громче, вот уже за ручки взялся, сейчас поеду – и замолкают, потому что других похожих звуков издавать не умеют. Мычание Стаса было монотонным, в нем даже не было ни попытки что-то изобразить, сказать, ни злости, ни страдания. Оно скорее напоминало храп – человек здесь, шумит, а по факту он где-то еще. Стаса привалили к стенке у двери, и он осел там, как мешок.

Мы даже не попытались пробиться к двери, мы кинулись к Стасу. Он сидел, запрокинув голову, и мычал. Лицо его в свете зажигалок ничего не выражало, такое было простое, разглаженное. Из неподвижных глаз текли слезы – но только потому, что он не моргал, и глаза пересыхали. Из уголка открытого рта тянулась ниточка слюны. На мокром языке Стаса лежал сухой дохлый комар, и я осторожно вынула его травинкой.

Колян начал бесноваться. Он бегал от стены к стене, пинал дверь, с вертухи пытался высадить окна и матерился так, что батя уже за пару таких конструкций принялся бы его воспитывать.

Мы отползли от Стаса. Нам не хотелось быть рядом с ним, не знаю почему. Аньки привалились ко мне и ревели, дурочка ныла тихо, с простонародным «и-и-и» между всхлипами, а лицо Ани-большой всё было в какой-то отовсюду натекшей слизи, и мне приходилось вытирать его туалетной бумагой.

Бумага расползалась и оставалась серыми кусочками на мокрой распухшей коже, как будто Аня-большая неудачно побрилась и ювелирно заклеила порезики, как делал мой папа.

Дверь открылась.

– Не пойду-у-у! – взревела Аня-большая и выставила меня вперед.

Но длинные, скупые на движения руки потянулись к Коляну. Колян дрался и кусался.

– У меня очаги! Эпилепсия! Меня нельзя!

– Вы всё недоразвиты и малопригодны. Вас не звали, – терпеливо объясняли ему. Так бабушка объясняет, что в кладовку надо, иначе ты не подумаешь над своим поведением и ничего путного из тебя не вырастет.

– Так отпустите на-а-ас! – закричала я.

– Вы уже здесь. Материала мало. Времени мало.

– Маньяки, точно маньяки, – зашипела мне в ухо Анька-дурочка.

А Коляна унесли, прихватив под локти и за щиколотки. Он бился и ревел.

– Аня, – сказала я, хорошенько высморкав Аню-большую в гармошку серой бумаги. – Мы тут последние нормальные люди.

Аня удивлённо скосилась на рыдающую на полу Аньку-дурочку, но та нас как будто и не слышала.

– Следующую тебя уведут.

– Чего это меня? – взвилась Аня. – У меня объём маленький!

– Я недозрелая. Анька с дефектами.

– А про что это вообще – объём, дефекты? – втянув соплю и выдохнув, спросила Аня.

Это не Анька дурочка, а ты, мысленно прошипела я. Лифчик уже носит, а не догадалась.

– Про мозги. – Я постучала её пальцем по лбу. – Где ещё очаги эпилепсии бывают?

– Они мозги едят?! – По