– Не смей тут блевать, всю будку провоняешь!.. Аня, слушай.

Когда придут за тобой, не реви только и не блюй. А делай вот что…

Аня слушала и кивала. А у меня в желудке и в голове было так холодно, до боли холодно, как будто я съела одна целый брикет мороженого, в октябре, без шапки.

Потом я поползла к Стасу. Он всё сидел обмякший, с запрокинутой головой, и мычал. На всякий случай я потрогала его грязную горячую макушку. Крови не было. Если они и ели мозги, то, не знаю, палочками коктейльными через уши высасывали. Тут уже и меня замутило.

– Стас, слушай, – шепнула я, глядя в его пустые, с расширенными от огонька зажигалки зрачками глаза. – Ты мне правда нравился.

Зажигалка обожгла мне пальцы. Я отбросила её и полезла к Стасу в штаны. Это были такие особые дачные штаны на веревочке, с карманами везде. Зажмурившись и крюча ледяные пальцы, чтобы мельком не нащупать что-нибудь не то – раньше-то я видела мужские письки, на пляже, подумаешь, и у папы пьяного как-то выпало из семейников что-то круглое, мама, тоже поддатая, смеялась – не смотри туда, у отца родного яйцо выкатилось, давай переворачивай телеса папашины и под одеяло, видишь, сам не может. Но я никогда их не щупала, и особенно не хотела делать это сейчас.

Пыхтя и шаря у Стаса в штанах, морщась, когда касалась тёплого живота, я искала с внутренней стороны самосшитый кармашек для большого складного ножа. Стас хвастался, что это для самообороны, но я-то знала, что для грибов. Только мне он показывал, где его носит, когда узнал, что я тоже люблю ножи. Это такой особый вид доверия, когда показываешь кому-то свой потайной кармашек для ножа.

Вряд ли Стас успел воспользоваться ножом, его держали вшестером, крепко, по рукам и ногам. Только бы не выронил, пока несли.

И наконец я нащупала крупную, нагретую телом рукоять. Развязала шнурок. Молодец, Стас, со шнурком точно не потеряешь. И, раскрыв нож, прикинула на пальце баланс. Рукоять перевешивала. Ничего, у меня всего два было идеальных метательных, и то один отобрала бабушка и рубила им капусту.

Я только-только училась, и втыкался в старую дверь примерно один нож из десятка. Я очень плохо их бросала. И научилась только одному: отпуская лезвие – я кидала с лезвия, так в фильмах показывали, – я уже знала, попаду или нет.

Потом принесли Коляна. То есть не Коляна, он уже был точно такой же, как Стас, – привалился к стене, запрокинув голову с пустым лицом, и клокотал горлом.

– Что вы с ним сделали? – спросила я, а Аня-большая с пола больно ущипнула меня за ляжку.

– Записали.

– В мозг записали?

Одутловатый овал с чёрными точками у переносицы повернулся ко мне, и я почувствовала – вот он, шанс. Уж в чём – в чём, а в этом я разбиралась. Я сериалы всякие фантастические смотрела, а потом мы с одноклассницей транспортиры себе невидимками на затылок прикалывали – вроде костяных гребней, как у одних там инопланетян. Инопланетяне ходили с резиновыми нашлёпками на лицах и обладали всякими завидными способностями, но вообще они были как люди, с ними всегда договориться можно было. И другое я всякое помнила.

Про технику.

– Вы тут разбились, да? – затараторила я, хотя Аня всё щипалась и щипалась. – Бортовой компьютер накрылся, наверное? И вы данные с него нам в бошки записываете, чтоб при перезапуске не потерять? Так мы ж развитые! У нас тоже компьютеры есть, вот такие! В игры играть можно. Мы вас к президентам отвести можем, ну, к лидерам нашим. И всё вам запишут, комар носа…

Они даже не смеялись. Я говорила всё это под мычание Стаса с Коляном и скулёж Ани-большой. Говорила уверенно, воображая, что я стою на трибуне с надписью какой-нибудь значительной, вроде NASA, и вцепилась в неё побелевшими пальцами.

– Она дозрела, – сказали они и направились ко мне.

– Вот! – торжествующе завопила Аня-большая. – Так тебе! А говорила, за мной придут!

– Берем обеих, – подытожил бесцветный голос. – Время на исходе.

Мой план осыпался, как сложный искристый узор налипших снежинок, если постучать изнутри по стеклу. Я достала Стасов нож, открыла и, ещё не успев отпустить лезвие, поняла – промахнусь. Движущиеся фигуры в полумраке – это не неподвижный газетный кандидат Пузиков, которого я особенно не любила за бородавку на носу.

Тогда я сжала рукоять ножа покрепче, заорала и просто начала их бить. Резать, колоть направо и налево, ничего не видя и молясь только об одном – чтобы не задеть Аньку-дурочку, которая с визгом путалась где-то под ногами.

Я и бить ножом не умела, я вообще не умела драться. Я представляла, что они грибы. Ядовитые, хитрые грибы, и либо я их в крошево, либо они пожарят мой мозг со сметаной – если у них есть сметана.

А они и были как грибы. Как подпорченные уже, жёлтые и мягкие внутри дождевики. Одутловатая плоть их была вялая и неупругая, а косточки под ней – тонкие, острые, рыбьи. Пахло от ран какой-то подвальной прелью, да и казалось, что им не больно совсем, только досадно, что такой беспокойный попался человечий детёныш, прыгает, визжит, колется.

И тут за дверью полыхнуло голубовато-белым, мертвым светом, надолго въевшимся в глаза.

– Возврат, – бесцветно заговорили вокруг. – Возврат.

А там полыхнуло ещё ярче, требовательнее, безголосо затрещали деревья:

– Возврат!

– Эй, вы! – тыкала я ножом в засуетившуюся тьму. – Возвращаться пора! А то с нами останетесь! Жить будете в лесу!

М-молиться… – я добралась до чьей-то косточки и с хрустом её надломила, – …колесу!..

Они кинулись к выходу, расходуя движения всё так же экономно, эффективно, не толпясь. Только обеспокоенно покачивались на фоне мертвенного света шляпы.

– Аньки! – прошипела я. – Бежим!

И мы побежали, расталкивая их и просачиваясь под ногами.

Темнота, прорываемая то тут, то там ядовито-белым заревом, пахла мокрой землёй, лопухами, старым навозом и свежей кровью от ссадин. Аню-большую, у которой порвался ремешок на сандалии, схватили и повалили на землю первой.

– Их ловите, их! – надрывалась она. – Вон они!

Мы скатывались в ямы, ныряли в кусты. Я хватала Анькину руку, опутанную режущей пальцы осокой, и всё повторяла:

– Беги, Анечка, беги! Быстрее всех!

– Как на кроссе? – лукаво хлюпала носом Анька-дурочка.

– Как на кроссе! Как от сторожа, когда горох тырим!

И вдруг мы куда-то ввалились. В какое-то помещение, наполненное клокочущим мычанием и зудом комаров. Анька рванулась обратно, но я её удержала, поставила подножку.

Белые молнии и топот остались снаружи. А здесь был старый коровник, длинный, всё ещё вонючий, с обветшавшей крышей, сквозь которую просачивались блики противоестественного света, и полуразрушенными стойлами.

Здесь всё они и сидели. Всё наши мамы, папы, бабушки и