припомнить. Тем более сейчас от него не требовалось никого убивать и ничего взрывать. От него ждали информации о состоянии советской промышленности, в том числе обо всем, что связано с обороной.

Он пообещал делиться сведеньями. Притом в конце разговора, подкрепленного мной горстью золотых червонцев и пачкой советских дензнаков, даже преисполнился энтузиазма. Желание насолить советской власти и посодействовать ее обрушению у него никуда не делось. Просто было удачно спрятано под повседневной маской замшелого советского бюрократа, такой чернильной душонки, которую и подозревать в чем-то грешно.

В общем, проговорили мы порядок связи и передачи сообщений. На том и расстались, вполне довольные друг другом.

Сегодня мне предстояло перейти от скрытых белогвардейцев к пламенным коммунистам, во всяком случае, они себя таковыми считают.

Этого субъекта мне пришлось расконсервировать срочно, притом по отдельному указанию Птицееда. Сам я даже не успел накатать записочку о том, что приглашенный специалист по стрельбе оказался не тот, за кого себя выдавал, а на проверку так и вовсе вышел чекистом, а уже пришло указание — планы меняются. По приказу разведцентра необходимо расконсервировать для силовой акции очередного агента. Из текста сообщения стало понятно, что Птицеед уже в курсе произошедшего смертоубийства. Еще одно подтверждение, что в моей группе у него глаза и уши.

Отлавливать расконсервируемого агента по подворотням и на работе я не стал, а просто и незатейливо отправился к нему домой в самом центре Москвы.

Я поднялся на третий этаж и остановился перед деревянной массивной дверью. Справа от нее на стене были прилеплены маленькие прямоугольные таблички. Когда-то их было немного, на них значились фамилии хозяев квартир и номера, а рядом имелись кнопки стремительно вошедших в моду в начале века электрических звонков. Кнопок почти не осталось, а те, что остались, давно не работали. Зато табличек теперь было хоть отбавляй. Некоторые фамилии были перечеркнуты химическим карандашом, и поверх вписаны другие.

Эх, коммуналки, коммуналочки. Такие муравейники, где в крохотных клетушках заперты не слишком избалованные излишками жилплощади москвичи.

Под номером четырнадцать я нашел нужную фамилию. Звонка нет, придется стучать. Благо шевеление за дверью ощущается, вместе с какими-то криками и окриками. Значит, откроют.

Открыла мне на стук тетка, вся распаренная, с мокрыми руками — похоже, оторвал ее от стирки.

— Тебе кого? — недружелюбно осведомилась она.

— В семнадцатую комнату. Хозяин на месте?

— А я ему что, сторож? Заходь да сам глянь, если есть охота.

— Охота есть, — заверил я, проходя в длиннющий, узкий, заваленный барахлом и страшно душный коридор, наполненный запахами чего-то съестного и скисшего. Ну что, тесна изба, да тепла.

Я остановился перед дверью с коряво намалеванной на ней красной краской цифрой 17. Собрался с духом. И постучал. Расконсервация агента — дело хлопотное, а порой и опасное.

Никто не отозвался. Сегодня воскресенье, раннее утро. На улице мороз. Я рассчитывал, что хозяин отдыхает дома от трудов праведных. Не пропадать же ему вечно на работе, особенно в выходной.

Пришлось стучать настойчивее. Наконец дверь осторожно открылась, в проеме возник невысокий широкоплечий кряжистый парень лет двадцати пяти. Серая крестьянская рубаха навыпуск, пузырящиеся штаны, на ногах какие-то огромные, с загнутыми носками, красные тапочки. Колоритно выглядит.

Он сонно и вместе с тем настороженно посмотрел на меня:

— Вам кого?

— Товарища Ефимова.

— Ну я Ефимов. По какому делу?

— По работе, друг мой. По нашей общей работе, — сказал я, отодвигая его и всей массой проникая в комнату.

Каморка не намного просторнее моей на Верблюжьей Плешке. Зато куда больше похожа на комнату — эркер, лепнина на потолке. А вот обстановка аскетичная. Продавленный диван. Табуретка и пара стульев. Вешалка. И репродуктор на стене. И еще кипа книг — в основном труды Маркса Энгельса. Ни одной книжки Сталина. Ну понятно, вождя он ненавидит.

— Ты или объяснишь, чего надо, — воскликнул хозяин комнаты, — или я попрошу тебя катиться к чертям!

Ну вот, сразу к чертям. Конторщик сказал бы — попрошу вас, милостивый государь, выйти вон. Все же не хватает пролетариату пока что воспитания, ох не хватает.

— Да хотелось бы поговорить с вами о многом. Например, как суров климат в Москве. И как он тяжел для вернувшихся с юга.

Хозяин жилища застыл, оторопело глядя на меня. Я его не торопил. Ему нужно осознать, что происходит. Вспомнить все. Собраться с чувствами и с мыслями.

На его лице отразилась сложная гамма чувств. Мне показалось, сейчас он или завизжит благим матом, или бросится меня душить.

Но его лицо расплылось в счастливой улыбке. И четко, будто артист, наговаривающий текст, он выдал:

— Мне больше подходит климат Причерноморья. Но я вынужден жить здесь.

Интересно, кто придумывает такие пароли и отзывы? И по каким соображениям? Впрочем, соображения понятны — набор слов, которые никто в здравом уме случайно не произнесет. Ну что ж, опознание произведено. Я вижу, что передо мной именно агент. И, судя по физиономии, отказываться работать он не намерен. Хотя кто знает.

Он шагнул ко мне и неожиданно крепко схватил за руку. Я сдержался, чтобы не отдернуть ее и не впечатать его в пол на автомате борцовским броском. Парень явно перевозбужден и заслуживает сочувствия.

— Эх, не забыли все-таки, — забормотал он воодушевленно. — Вспомнили. Я не надеялся. Я думал сам… А тут вы… Это счастье.

М-да. Еще один счастливый на мою голову. Но надо подыграть, а то обидится. Поэтому я крепко пожал его руку и торжественно произнес:

— Ты снова нужен революции, Сансон!

Он замер на миг. В глазах даже слезы выступили от избытка чувств.

— Борьба — это наше все! — изрек он торжественно. — Мы живы, пока боремся.

Тут он в точку попал. В этом вопросе мы схожи. Только я борюсь с ним. А он — за призрачные химеры.

— Я готов действовать хоть сейчас. Решительно и беспощадно.

— Молодец, — кивнул я.

Да, застоялся ты в стойле, Мирослав Ефимов, псевдоним Сансон. Завербованный военно-троцкистским центром и в последний момент перед крахом проданный, как бессловесный раб на галеры, Второму бюро Франции.

Встряхнув головой и вернувшись на грешную землю, Мирослав смахнул с табурета прямо на пол книги и проблеял:

— Присаживайтесь, товарищ!

Ну что же, в ногах правды нет, в табуретке — тоже, но зато есть отдых уставшим ходить ногам. И я пристроился поудобнее, глядя, как Мирослав в возбуждении мечется по комнате. Наконец он угомонился на диванчике напротив меня. И, как я и ожидал, потекла занудная исповедь о том, как он томился без дела. Как готов жизнь положить на алтарь мировой революции. Интересно,