Шрифт:
Закладка:
— Да кому тут доложишь? Вы первый гость, кто нас посетил за последние полтора года. Больше связи у меня ни с кем не было.
— Ну что, готовимся к внеочередной силовой акции, — сказал я, сделав для себя определенный вывод.
— Наконец-то, — обрадовался Конторщик. — Истосковались мы по хорошему делу. Театр императорский еще когда будет. А руки сами работы просят.
— Как бы не допроситься, — буркнул я.
А ведь ситуация складывалась прелюбопытнейшая. То, что Птицеед контролирует нашу организацию, пребывая где-то совсем рядом, — эта идея не раз посещала нас. Но теперь стало понятно — у него есть информатор непосредственно внутри ячейки. Иначе кто ему сообщил о вербовке меткого читинско-ростовского охотника, готового на все, лишь бы испить комиссарской крови.
Информатор, информатор. Это уже дает некоторые возможности. Особо изощрившись, можно устроить ловушку, западню, дезинформацию. Но для этого пока слишком мало исходных данных. Вот и тыкаемся лбом о стенку. А где взять больше информации? Ждать, пока сама с неба свалится? Самое интересное, что это часто бывает наиболее приемлемая тактика. Если тихо сидеть и чутко водить ушами окрест, то что-то услышишь непременно.
Я доложил куратору об изменениях в диспозиции. Он хотя и озаботился этой ситуацией, но куда меньше, чем я. Порекомендовал не беспокоиться попусту. Все не так уж и плохо, когда знаешь, что все может быть гораздо хуже. А вот это «гораздо хуже» мы и не должны допустить.
В общем, настроил Петр Петрович меня на деловой лад. Но вот только делать мне до визита Охотника было совершенно нечего. Такие небольшие отгулы, когда все дела идут своим чередом, случаются. Исполнитель теракта в пути. В Большой театр потихонечку, скромно так, по кусочку, Сапер начинает перевозить тротил — в коробках из-под инструмента, в подводах с ремонтными материалами. Он клятвенно заверял, что никто ничего не заметит, с учетом того, сколько хлама — декорации, костюмы, стройматериал и прочее — заносится и сколько выносится каждый день, в том числе им лично. На это давно никто не обращает внимания. Хотя гулять с тротилом в сумке по улице чревато, но все равно других способов не было.
Сама ячейка в свободное от артельной работы время морально и психологически разлагалась. В «будуаре» продолжался эдакий светский салон в клубах дыма. Посоветовал я было соратникам вести себя скромнее и не привлекать внимание, на что мне ответили — мы всегда так жили, и ничего. Все вокруг знают, что они разгульная компания, к ним давно привыкли и даже доносы не пишут. А затихнуть — это только вызвать подозрения. Ну что же, в этом был какой-то резон. Ладно, пускай живут как хотят.
Но, конечно, компашка странная. Как и отношения внутри нее. Авдотья все льнула ко мне, уже не воспринимая всерьез мои отговорки и обещания, что все будет потом — и золотое ожерелье с изумрудами, и утомленное солнце, прощающееся с морем, и шампань «Дом Периньон».
— Я хочу тебя всего, — решительно объявила она, когда мы по случаю остались вдвоем. — И всегда, а не завтра.
— Мы же обсуждали, — сопротивлялся я отчаянно. — У тебя же муж.
— Объелся груш. Паскудник он, а не муж! — выпалила Авдотья. — Думаешь, ему нужна женщина.
— А что, не нужна?
— А, — она только махнула рукой.
Так во мне стали укрепляться самые худшие предположения. Которые однажды нашли совершенно однозначное подтверждение.
Зашел я в контору посреди обеденного перерыва. Да и увидел такую сцену, что едва не споткнулся и не расквасил себе нос. На диване в «будуаре» уютно устроились Конторщик и Шофер и самозабвенно целовались взасос. Авдотья, дымя своей неизменной сигаретой, смотрела лениво в окно на заснеженную Верблюжью Плешку.
Я застыл на пороге, как мешком пришибленный. И тут все уставились на меня. Немая сцена. Так и хотелось крикнуть: «Занавес!»
— Ну что вы смущаетесь, наш властелин, — насмешливо прервала молчание Авдотья. — Не слышали о содомском грехе?
— Я не моралист, — только и ответил я.
И слукавил. В этот момент думал, что меня просто вывернет.
— Издержки обучения в закрытых дворянских учреждениях, — еще шире улыбнулась Авдотья. — Забавно, не правда ли?
— Вот что, господа, — произнес я ровным голосом. — Это ваши личные дела. До тех пор, пока они не вредят общему делу. Я надеюсь на то, что вы это осознаете.
Голубки выглядели смущенными и лишь кивали. А Авдотья расхохоталась:
— Может, для них это и есть самое большое их общее дело.
— Заткнись, тварь! — не выдержав, рявкнул Шофер.
— Уже, уже. Зашила шелковой ниткой свой ротик.
Да, вот такая она бывает, контрреволюция. Заметил давно — если начать нравственно падать в чем-то одном, то вскоре осыпаются осенней листвой все общественные табу и запреты. И люди становятся животными.
Содомский грех. Тьфу на вас. Опять что-то затошнило.
Проводить время с белогвардейцами мне расхотелось. Выбирая, чем заняться, я прошел в свою каморку. Взял с табуретки уже прочитанный журнал «Роман-газета» за прошлый год с лихим произведением Новикова-Прибоя «Цусима», где в деталях расписано, как своим наплевательством к делам армии и военной промышленности царь-батюшка довел страну до военной катастрофы. Поэтому и рвем мы сегодня жилы, развивая невиданными в истории темпами нашу индустрию — чтобы подобное больше не повторилось.
Есть у меня своеобразная мания — я не могу жить без того, чтобы не глотать, как корм, печатное слово. Без этого начинаю испытывать культурный голод. Читаю все подряд. Но особенно люблю научную фантастику Беляева, а также детективы Конан Дойла. Ну иногда стихи — тут мы с Авдотьей единомышленники.
Взяв «Роман-газету», отправился в направлении конторки коменданта. Журнал ему надо вернуть и взять новую книгу.
Литературы в жилищной конторе было полно на любой вкус. Ныне рабочий люд тянется к печатному слову. И часто книжки, которые местные где-то купили или стащили, они оставляют у коменданта. Тот, молодец, организовал при жилконторе такую народную библиотеку для всех желающих. Книги выдавал под подпись и всячески их берег — не дай бог кто повредит или потеряет, тогда уж будет провинившемуся амбец во всей красе — глушите музыку, тушите свечи.
В литературе комендант не сильно разбирался, но сам книжки усердно почитывал. Больше всего любил дамские романы французско-русского производства. С особым напором советовал мне самую бульварную бульварщину — дореволюционную, низкопробную, вроде Пьера Луиса. И обижался, когда я ее отвергал.
Мне он был всегда рад, как интеллигентному человеку, с которым, как он утверждал, «и поговорить приятно. А то вокруг одни вахлаки некультурные». И всегда приглашал
