У входа в здание судебных учреждений – скульптурное изваяние волка. Сама Латона укрывается от гнева Геры, от дракона Пифона, от дикого кабана, принимая личину волка. Об Аполлоне говорится, что он светлый истребитель волков, рождённый в Ликии. Конечно, мы тут имеем стилизацию хищной природы, апперцептивно устремленной к преследуемой цели. Здесь мы встречаемся и с двойственностью символа: победитель облекается в форму собственного трофея, Аполлон обращается в волка. В борьбе с Драконом и диким зверьем Латона сама становится волчихой, чтобы своими зубами отстаивать права на власть и жизнь. Но то, что было хищно-воинственного в Латоне, передаётся естественно новоявленному богу войны. Не подлежит однако сомнению, что в этой своей трансформации величественный азиатский образ измельчен и уменьшен в своём значении. Художественно-настроенная Эллада, с её поэтическим стремлением к самоограниченной завершенности, к круглозаконченным формам, объемлемым для глаз, с её невысокой горной природой, довольно низким небесным потолком, со сдвинутыми вместе в келейную семью островами Архипелага и смертными удобными бухтами береговой черты. Это художественно-настроенная Эллада не могла вместить в себе грандиозных образов Востока, необозримых нашествий и бесконечно-завоевательных войн под флагом Аполлона. Здесь и война – разбушевавшаяся дикая стихия – замкнулась в миниатюрный образ местного проявления хищнических сил.

Но волчье преследование цели, в дальнейшем развитии легенды, в последовательном росте культуры, начинает перерождаться в явление иного порядка и ставит себе иные уже возвышенные задачи. На почве национальной культуры, воспринявшей черты воинственного азиатского духа, мы имеем по имени восточной страны учреждение, основанное Пизиастром или Периклом, сначала предназначенное для обучения военному искусству, а потом для разработки научно-философских тем. В афинском Лицее, с храмом Аполлона, учились Сократ и Платон, разгуливали вместе с учителем в оживленных дебатах ликейские перипатетики. Вот как стилизуется культ Аполлона в стране художественных ограничений и высоких умственных горений. От волчьего рева до цветущих садов Лоренцо Медичи нас ведёт одна и та же руководящая нить, через различные хитросплетения этнических и религиозных начал.

Три черты вырисовываются явственно в процессе развития ликейского Аполлона: основная имманентная черта героизма, волевой апперцепции, временный компромисс с культом Диониса и утонченная стилизация позднейших времен.

Наконец, ликейскому Аполлону был посвящен храм в Хрисе, находящийся в Троаде, хотя, в общем, тут преобладал культ Аполлона сминфейского, Аполлона мышеистребителя. Через Додону на севере Фесалии, имевшую храм и священный дуб, посвященные Зевсу пеласгическому, и сопредельные с Ликией страны – неотчетливые сведения об этом предмете имеются в четвертой книге Геродота – шли на Делос гиперборейские дары. Северная культура распространялась во всех тех местах, где только находила для себя благоприятную почву. Самое название Зевс пеласгический намекает на смешение двух расовых начал. Следует отметить ещё одну лишь черту, заключающую в себе драгоценный этнический намек. Говоря о ликейском стрелке Пандаре, отправлявшем в царство Аида своих врагов, Гомер пишет просто: Аид, если выражается от собственного своего имени. Если же он говорит от имени Пандара, то пишет: Адоней (Aidorgos), что звучит совершенно семитически, напоминая библейского Адоная. В составе волчьей стаи, будущей разноплеменной массы народностей, спускавшейся с Гиперборейских высот, находился тот элемент, который впоследствии выкристаллизовался в так называемую семитическую группу. Эта группа засела в Малой Азии, среди пеласгов, лелегов, карийцев и меонийцев, и нет ничего удивительного в том, что обитатели Ликии имели в своём языке прабиблейские речения. Тонкий знаток разношерстных народностей Гомер и приобщил это речение к своему архаическому словарю.

Стая волков мчалась по равнинам и горам Европы, рассыпаясь по её необозримым лесам. Отдельные отряды были руководимы первоначально, на ранней заре иммиграции, вдохновленными прорицательницами, будущими ожесточенными друидесами, требовавшими человеческих жертв. Одной из таких волчих – друидес могла быть и мифологическая Латона, родившая и воспитавшая своего божественного «Волка». Но стая диких гиперборейских волков, с утренним холодом и первозданной свежестью вдохновения в сердцах, с героическими инстинктами в своих мышцах, прокладывала себе путь сквозь толщу самых разнообразных автохтонов и сплошь и рядом частично сливалась с ними, принимала их культуру и претворяла ее в комплексы верований разнообразных типов и окрасок. Но суть дела оставалась всегда всё той же: в центре гиперборейского культа пылало неугасимое солнце, чистота первоначальных мировых прозрений, неуклонная монистическая тенденция и неугомонное волевое устремление вверх.

– 4 —

Один из древнейших культов Аполлона называется амиклейским. В Амиклах, на юго-восток от Спарты, находился храм Аполлона с его архаической иконой. Культ этот был связан с очаровательной легендой. Красивый юноша Гиакинф был любимцем бога и Зефира. Во время одной забавы юноша был случайно убит диском, брошенным Аполлоном. Зефир направил диск в самую голову юноши. Мучимый тоской и скорбью, бог обратил умершего в цветок – темный и нежный, по определению Исихия, лилейно-белый с кровавыми пятнами на лепестках, по описанию Овидия. Такова эта прелестная легенда. В память события были установлены в Греции праздники, тянувшиеся три дня и называемые Гиакинтии, с заупокойными жертвами и народной помпой в честь Аполлона. На празднестве пелись жалобные песни и происходили поэтические состязания.

Мы имеем здесь некий вариант елевсинских мистерий, некую смесь аполлинических начал с дионисовскими вздохами о преходящем образе мира сего. Сквозь чары легенды рисуется картина природы в её весенних радостях и ликованиях, в игре её молодых сил, увековеченных любовью и светом внутренних восторгов. Это солнечный Аполлон во всём своём блеске своего утреннего очарования. Но разгорающееся солнце усиливает действие своих лучей, заключающих в себе испепеляющую энергию. Полуденные стрелы Феба могут оказаться убийственными для всего, что слабо и хрупко на земле. Вот где трагедия солнечного культа, хотя и не последнее его слово. Даже в раннем его выражении смерть быстро сменяется возрождением и трансформацией. На утре дней истории воскресение не идет дальше перевоплощения в мистический цветок.

В элевсинских мистериях, при их величии и орфической красоте, всё же чувствуется тяжесть и тяжкость пеласгического груза, хамито-яфетидских грубых упоений, напряженная страстями мистика народных масс. Здесь же, в культе амиклейского Аполлона, какая-то легкость и воздушность солнечного луча. Всё горит и играет. Всё светится и цветет. Это создание северной культуры, взявшей под свой молот грубый сплав и выковавшей из него лучистое стекло.

После амиклейского культа переходим к культу Аполлона Карнейского. Весь он окутан туманами легенд. Корни этого культа тянутся из Азии. На триопийском мысе в Карии имелся храм анейского Аполлона, где служение ему было связано с культом Хтонических божеств. Это показывает нам, как и в других аналогичных случаях, что мы имеем тут дело с амальгамой двух основных верований: гиперборейских и аборигенных. Мы встречаемся с этим культом на Родосе, на берегу Африки, и