Шрифт:
Закладка:
В течение более двадцати лет я не выпил ни капли водки. Это было трудно, так как мои товарищи смеялись надо мной за мой отказ присоединиться к ним, когда представлялся случай. Женщины ехидно и иногда жестоко поднимали на смех мою трезвость, а мужчины называли « бабой ». Но ничто не могло поколебать моего решения. Я оставался неуязвимым и равнодушным к насмешкам и даже побоям.
Ноябрь для крестьян — самая скучная пора. Непрерывные дожди вперемежку со снегом, серое, хмурое небо, грязь непролазная, дороги непроезжие — все это привязывало нас ко двору. Скот давно уже толчется все время на месте, ходит хмурый, тоскуя по вольному воздуху, по зеленым выгонам, по свежей траве, которую он мог щипать на свободе. Куры прячутся в теплые, сухие уголки. Даже воробьи и те забираются в кучи дров, хвороста, устраиваются под крыши или между ветвями, откуда посылают свое печальное чириканье. Они уже давно потеряли свой задор, позабыли свою драчливость.
Дети безвыходно сидят в избе, располагаясь, кто на печке, кто на полатях, кто на примосте*, в уголке. Взрослые также все скучились в избе, не имея возможности работать снаружи. Только крестьяне, у которых есть рига, во время дождя могут молотить хлеб. В избе же можно плести лапти, корзины для своего потребления, чинить сбрую. Женщины садятся за прялки, готовят пряжу, из которой будут ткать весной холсты*. Дети мешают работе взрослых. Если кто-нибудь из них выйдет из своего угла, получает сейчас же окрик или шлепок. Детвора в такие дни сидит в своем углу, без воздуха, без света, без книжки, будут они, как и их родители, неграмотные. И никаких развлечений у них нет. Дети даже для своих естественных нужд выходят на несколько минут во двор, надевая лапти или сапоги, накидывая одежду взрослых или старших братьев и сестер, так как в этом возрасте у них нет теплой одежды по их размеру.
Многие дети были обречены так проводить время, дышать смрадным воздухом не только в период осенних дождей, но и в течение всей зимы до начала весны, когда от солнца растает снег и земля подсохнет и потеплеет.
Развлечением осенью были только свадьбы. Настоящее веселье бывало только у богатых, для кого свадебные расходы не падали бременем на бюджет. Но у тех, у кого подати были еще не уплачены, осень была еще печальнее. Недоимки обычно платили в ноябре.
Для этого в село приезжал становой пристав в сопровождении волостного начальства. По волости объявлялось, что в таком-то селе, в такой-то день состоятся торги имущества и скота хозяев дворов, не уплативших податных сборов. Воспрещалось продавать только лошадь, если она была одна в хозяйстве.
О дне торгов в селе знали уже накануне. С этого момента неплательщиков охватывало волнение. Они начинали метаться повсюду, где бы можно было перехватить взаймы денег для уплаты хотя бы части недоимки, надеясь этим тронуть сердце начальства, чтобы оно отложило продажу остального. Другие же, не надеясь найти заем, угоняли скот в соседнее село, чтобы спасти его. Третьи прибегали к обоим этим способам.
У нас для продажи с торгов за недоимки могли взять свинью и самовар ; о существовании свиньи и самовара начальство знало. Родители мои считали позором для себя лишиться их и принимали всегда меры к их спасению. В первую очередь прятался самовар. В то же время отец ехал накануне торгов к дьякону одного из соседних сел, чтобы достать денег взаймы. В заклад он брал с собой новый полушубок матери. На самом деле полушубок был не новый, но мать надевала его редко, он был неизношенный и мог сойти за новый. Дьякон не отказывал отцу дать деньги взаймы и брал за это проценты : по 10 копеек с рубля в месяц, т.е. из расчета 120 процентов годовых. Денег, полученных за заклад полушубка не хватало для уплаты всей недоимки. Опасность продажи нашего имущества с торгов оставалась. Поэтому мои родители, вернувшись от дьякона, приняли другое решение. На следующий день, рано утром, отец разбудил моего старшего брата. Они тихонько оделись и молча вышли из избы, стараясь не разбудить меня и скрыть тайну. Но я уже проснулся от шороха и внимательно наблюдаю за их движениями. По придушенному визгу свиньи я догадываюсь, что лошадь уже запряжена, свинья положена на телегу или в сани, смотря по состоянию дороги. Мой отец повезет свинью в соседнее село к знакомому крестьянину в трех верстах от нас. Оно было в другом уезде и даже в другой губернии. Поездка отца в это село не представляла никакой опасности. Отец успевал до рассвета отвезти свинью и возвратиться домой. О том, что произошло ночью, в семье не говорилось. Отец, мать и брат думали, что я ничего не знаю, а я своим видом не показывал, что знаю все.
Когда сельские понятые приходили к нам за свиньей, они ее не находили. На их вопрос : где она ? отвечали, что она давно продана.
Отец шел туда, где происходила продажа с торгов, и вносил деньги, взятые взаймы у дьякона. Дело было улажено, но успокоение наступало только тогда, когда торги кончались, начальство уезжало, свинья возвращалась домой, а самовар вынимался из потайного места.
Эти дни торгов были днями печали и слез. Понятые ходили по дворам неплательщиков, уводили лошадей, последнюю корову, кормилицу детей, овец и свиней, если такие водились. Женщины со слезами провожали свою скотину и плакали, как по покойнику. Они оставались на сборном дворе до тех пор, пока не продалась их скотина, не теряя надежды, что, авось, не найдется на нее покупатель. Но надежда их была тщетна : покупатели всегда находились, и их Буренушки, Чернявки, Рыжухи, Пеструшки уходили от них на убой или кормить молоком чужих детей. Скот продавался по очень низким ценам, так как профессиональные скупщики, «кулаки », знали отлично, что становой непременно продаст скот, и пользовались этим. Хорошая молочная корова оценивалась как мясная и продавалась даже ниже стоимости мяса.
Некоторым хозяевам проданного скота удавалось, иногда, перекупить свою корову у « сердобольного » скупщика, который, конечно, продавал ее с большой надбавкой. Но такие случаи были