Шрифт:
Закладка:
Оказалось, что этот военный был сын бедной вдовы нашего села. Он отбывал воинскую повинность в Петербурге в лейб-гвардии Семеновском полку*. Теперь он возвратился окончательно домой в чине младшего унтер-офицера. Он неплохо рассчитал, появившись в церкви в своем парадном одеянии : форма покорила всех и открыла ему все двери.
Несмотря на его бедность, самый богатый мужик выдал за него свою дочь, а местное начальство выхлопотало ему место целовальника* в кабаке села.
Не остался в долгу перед ним и дьячок : он пригласил гвардейца в церковный хор.
Таким образом, мы, хористы, и познакомились с ним. Кабак этот находился недалеко от школы, где происходили наши спевки, и мы, солисты, перел спевкой начали заходить к нему. Мы приходили в кабак всегда значительно раньше начала спевки : нас привлекали рассказы целовальника о его службе в Петербурге, о том, что он там видел и слышал. Но видел он мало, а слышал больше всего то, что говорилось в казарме. О городе он мог нам сообщить только, какие в нем большие дома, какие церкви и какая большая река Нева... « На другой стороне Невы-реки, - рассказывал он, построена крепость, которую ни один враг не может взять. В этой крепости — каменные мешки, где сидят люди, которые взбунтовались против царя. »*.
В полку его обучили, как и других его товарищей, грамоте. За пять лет своего пребывания в Петербурге, кроме своей казармы, он не знал ничего ни о городе, ни о его значении, ни о размерах своей родины. Ему не объяснили даже того, что такое « Отечество » и какие его обязанности перед ним. Его рассказы ограничивались описанием маневров, парадов его полка. С напряженным вниманием и почти с благоговением мы слушали его, когда он рассказывал о том, при каких обстоятельствах он видел самого Царя, его наружность, манеру держаться, и что сам он испытывал в эти минуты.
Однажды целовальник поднес каждому из нас по рюмочке водки. Потом, время от времени, нас стали угощать и некоторые посетители. Так, мало-по малу, мы « вошли во вкус », начали выпивать по рюмочке перед спевкой на свои деньги, а как достать деньги для этого ? Мы решили в первое же Рождество идти по дворам « славить Христа »*.
Нас было трое : два брата Хомка (= Фомка) и Алексашка Кауш-кины, первый и второй дисканты, солисты и я, солист-альт. Раньше по дворам ходили и славили Христа только священник и дьячок. Для них славление Христа на Рождество было одной из важных доходных статей их бюджета.
Мы решили ходить только по богатым дворам. Входя в избу, мы пели кондак* и ирмос* праздника Рождества Христова и поздравляли хозяев с праздником. В благодарность нам давали две, три, пять копеек, а иногда и десять.
Бедные дворы нами были исключены из-за боязни, что они не смогут нас отблагодарить. Но мы ошиблись. Бедные обиделись, и мы убедились, что бедные часто были более щедрые, чем богатые, когда мы стали заходить по очереди во все дворы. Успех был для нас неожиданный. Сначала священник и дьячок заволновались, видя в нас конкурентов. Потом они успокоились и на Пасху они сами предложили нам ходить вместе с ними служить по дворам молебны.
На Пасху священник и дьячок ходили по прихожанам с иконами. Сейчас же после обедни добровольцы « богоносцы »* выносили иконы из церкви и несли их в первую же избу, стоявшую на дороге. Так начинался обход. После молебна священник, дьячок и мы, хористы, христосовались* с хозяевами, говоря : « Христос воскресе ! » Все члены семьи давали священнику и дьячку по красному яичку, кроме того — некоторое количество зерна или муки, целый хлеб и несколько свежих сырых яиц. В некоторых дворах давали еще и кур. Нам, певчим, « плата » была необязательна, но редко мы уходили из избы, не получив ничего. Обычно нам давали яйца и несколько копеек.
В первый день Пасхи ходили, обычно, по самым богатым дворам. Со второго дня Пасхи ходили по всем дворам подряд. В богатых домах нас к тому же и угощали, угощение сопровождалось водкой. Священник нашего села не пил, дьячок же и мы, певчие, не отказывались. Угощали нас во многих избах, и к концу дня мы порядком пьянели.
Эти частые выпивки приучили мой организм к спиртному. На одной из свадебных пирушек меня напоили до такой степени, что я вернулся домой совсем пьяный, и моя мать нашла меня на полу в беспамятстве. Мой отец прибежал на ее крики. При виде моих посиневших губ, бледного как полотно лица и безжизненных рук, мои родители решили, что я умер. Мать стала голосить*. Прибежали соседи и, приблизившись ко мне, почувствовали запах спиртного. Тут-то и догадались послушать сердце, которое слабо билось. Дыхания же почти совсем не было заметно. Вспомнили тогда, что пьяных отпаивают парным молоком. Мать моя побежала к соседке, упрашивая ее подоить сейчас же свою корову (у нас уже не было больше коровы). С большим трудом старались влить молоко мне в рот, но зубы были так сильно стиснуты, что разжать их не удавалось. К тому же я был без сознания и ничего не мог проглотить. Наконец, разжали зубы и влили немного молока. Молоко вызвало рвоту. Я очнулся, открыл глаза и заплакал. Всю ночь родители мои отпаивали меня парным молоком.
Смертельная опасность, грозившая мне в эту ночь, не произвела на меня сильного впечатления. Страх и тревога улеглись. Когда мои родители рассказывали мне о случившемся, мать обвиняла особенно « тех дураков », которые напоили меня « чересчур » водкой. Я искренне поверил, что взрослые люди были более виноваты, чем водка.
Не знаю, чем бы кончилось это мое раннее пристрастие к водке, если бы не произошло еще одно событие, излечившее меня от него навсегда.
Это случилось в августе на наш престольный праздник. Мне только что исполнилось 14 лет. По случаю праздника за обедом у нас были гости ; как полагается в таких случаях подносили и
