Шрифт:
Закладка:
В одно из воскресений во время обедни*мать сказала мне, чтобы я пошел на клирос* и присоединился к хористам. Я боялся, что дьячок прогонит меня. Но мать настояла на своем, напутствуя словами : « Коли* дьячок будет тебя прогонять, скажи ему, что ты очень хочешь петь. » Так я и сделал, как наказывала мне мать, и когда дьячок, увидя меня в хоре, строгим тоном спросил меня : « Зачем ты сюда пришел ? Чей ты ? » Я ему ответил, как учила мать. — « А, так ты сын Самой-лихи, » (так все звали мою мать) проворчал он только. Так я и остался в хоре. Дьячок не пожалел, что оставил меня. Оказалось, что у меня хороший голос, очень хороший слух и большая музыкальная память. Скоро я стал солистом с двумя другими мальчиками, первым дискантом и первым альтом, а позже и чтецом и даже заместителем дьячка в церковных службах.
Случилось однажды на неделе раздался звон колокола и долго он продолжался. И священник и дьячок жили от церкви далеко, и много времени проходило, пока они доберутся до церкви. Обычно, если один из них запаздывал, колокольный звон звал опоздавшего. На этот раз колокольный призыв длился слишком долго. Священник начал терять терпение, а дьячок все не приходил. Позже узнали, что дьячок уехал в поле и не предупредил об этом батюшку. Батюшка послал за мной церковного старика, чтобы я пришел заменить дьячка и служить с ним обедню.
Моя мать была очень горда этим и считала это за большую честь. Дьячок же относился к этому проще. Он уверен, что Ванька Самойлихин знает так же хорошо, как и он сам порядок всех служб, и что священник не возражает против того, чтобы Ванька заменял его в службах. Почему же ему и не использовать такого дарового помощника ? К тому же это позволяло ему распоряжаться своим временем для своей личной работы. Таким образом я стал постоянным певчим-чтецом. Для меня же было тяжело исполнять эти обязанности, в особенности в зимнее время. На сорокоустной обедне* бывает всегда очень мало прихожан : пять-шесть человек, самое большее — десять. Церковь в нашем селе не отапливалась даже зимой, и молящиеся не могли ее нагреть. Стужа была лютая. Одежда же моя и обувь плохо защищали меня от холода. Бывало, читаешь, поешь, а сам дрожишь, как собаченка бесприютная. Еще хуже было, когда приходилось хоронить в сильный мороз какого-нибудь богатого мужика или его жену. Идешь впереди гроба с непокрытой головой больше двух верст от дома покойника до церкви и такое же, примерно, расстояние от церкви до кладбища. Мороз лицо огнем жжет, иглами щеки колет, волосы покрываются инеем, все тело холодом пронизывает, руки цепенеют. Язык еле выговаривает слова ; «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. «Кажется, что голос на лету мерзнет.
Мое участие в церковных службах и требах* на дому у прихожан сделало меня сельской знаменитостью. Не было в селе такого человека, который не знал бы Ваньку Самойлихи. Но мне моя « известность » не льстила, а скорее тяготила. С возрастом же она все больше и больше становилась для меня тяжкой. Родственники умерших все чаще и чаще обращались с просьбой читать псалтирь над покойником или покойницей. И мать моя не только охотно отпускала меня, но и настаивала, когда у меня не было охоты идти. Я не могу сказать, чтобы я очень боялся покойников, но все-таки я был не очень-то спокоен, в особенности, ночью. Случалось, что старушки, приходившие посидеть ночь около покойника, засыпали. Только стол отделял меня от покойника. Не всегда вид покойника был приятен, а вид некоторых из них был даже страшен. Кроме того, вся обстановка избы была тяжелой, нередко — трагичной. Поэтому я часто отказывался от этой неприятной обязанности. Мать же настаивала. Возникали ссоры с матерью, что мне было чрезвычайно неприятно : я очень любил мать и всегда старался не огорчать ее. Но в таких случаях мое отвращение пересиливало любовь к ней, она же не понимала причин моего отказа. Мой протест возникал все чаще и чаще.
Умирала Устиниха Борисова, наша соседка. Последние часы ее жизни были трудные, а для окружающих — страшные. Дьячка, как это часто случалось, не оказалось дома, и я заменял его во время печального последнего таинства соборования*. Устиниха лежала на лавке в переднем углу под образами. Она была уже без памяти и не сознавала, что происходит вокруг нее. Одна из старушек держала ее безжизненную руку, в которую она вложила между пальцами свечу. Во время соборования в груди Устинихи что-то клокотало, изо рта сочилась какая-то розовая пенистая жидкость, и лицо ее перекашивалось судорогами. Вид Устинихи наводил страх на окружающих : по поверью простых людей такую страшную смерть Бог посылает только большим грешникам. Поэтому чувство страха охватывало близких за душу Устинихи и овладевало также и теми, кто должен пробыть около нее до самой ее кончины. Эта боязнь вызывалась тем, что умирающая, по их понятиям, обладая бесовской силой, может встать и, если не сделает зла присутствующим, то может все же напугать их.
На другой день, ранним утром Устиниха скончалась, и один из ее сыновей пришел к моей матери с просьбой, чтобы я читал псалтирь по усопшей. Мать, считая это дело богоугодным, не отказала ему. В таких случаях я не мог перечить ей. Родные покойницы хотели, чтобы чтение псалтири продолжалось без перерыва день и ночь, все три дня до похорон. Одному было невозможно это выдержать, поэтому взяли еще одного, моего товарища.
Часов у крестьян нашей деревни не существовало. Стенные часы были только у священника, у дьячка, у лавочника и в караулке сторожей при церкви. Наше чередование с товарищем при чтении псалтири устанавливалось по сгоранию двухкопеечной восковой свечки. Она же и служила нам освещением. Другая свеча мерцала перед иконами в головах покойницы. Руки ее были сложены на груди, и вся она была покрыта до подбородка тонким, дешевым, белым, миткалевым* полотном. Под подбородок подкладывали комочек из той же материи, чтобы помешать нижней челюсти опуститься. Без этой предосторожности рот мог открыться и так окостенеть.
В деревне не имелось готовых гробов. Обращались в таких случаях к
