«управляемую экономику». За пять лет до этого американский антрополог Луис Дюпри сетовал на «тщетность половинчатой вестернизации» и указывал, что Афганистану для проведения решительных реформ нужен свой собственный Ататюрк[232]. Когда власть оказалась в руках Дауда, Афганистан вплотную приблизился к тому пути модернизации, по которому шла Турция.

Однако Кабулу было еще очень далеко до турецких успехов. Афганское государство существовало для того, чтобы держать людей под своей властью, а не для того, чтобы их менять. «Афганские бюрократы не любят собственный народ, — записывал Дюпри в дневник на следующий день после посещения одного из министерств. — Я видел несколько подтверждений этого, пока ожидал получения документов. Разумеется, как только я появился, меня позвали в начало очереди — так они проявляют вежливость. Там был один афганец с пачкой бумаг — все они были в полном порядке, но он надерзил чиновнику, и тот порвал у него на глазах все эти подписанные и снабженные печатями документы. Теперь бедняге предстоит еще неделю бегать с бумагами, прежде чем он окажется на том же месте. Он поднял было свою палку, но тут же получил в ухо от полицейского. Потом избиение продолжилось на улице. Грязным крестьянам нет места в выбеленных правительственных зданиях»[233]. Бедное, слабое, не имеющее поддержки в обществе, афганское государство Дауда было неспособно мобилизовать население. К тому же региональная геополитическая ситуация оказалась менее благоприятной, чем когда-либо, начиная с 1919 года.

Единственным средством, оставшимся в руках Дауда и его правительства, был «Пуштунистан». Как и пять лет назад, афганские дипломаты представляли иностранцам некий «Пахтунистан» как уже состоявшееся явление: на совещании, проведенном в афганском посольстве в Вашингтоне, отмечалось, что Афганистан «граничит с русским Туркестаном на севере, с Пахтунистаном (небольшим по размерам, только что созданным) на востоке и с Ираном на юге»[234]. «Афганцы, — туманно говорилось далее в том же документе, — делятся на две группы. Первая — те, кто живет в политических границах Афганистана; их 12 миллионов. Вторая — те, кто живет за линией Дюранда вплоть до реки Инд в Пакистане; это тот же народ, имеющий то же происхождение, что и члены первой группы». Дауд переименовал круглую площадь в центре Кабула в «Площадь Пуштунистана». Стали появляться флаги этой несуществующей страны, подозрительно напоминавшие афганские. Был объявлен национальный праздник — День Пуштунистана. В 1955 году Пакистан объявил новую блокаду Афганистана, но афганская лойя джирга (всеафганский совет старейшин) объявила, что «она ни при каких обстоятельствах не будет рассматривать земли Пуштунистана как часть пакистанской территории, если только народ Пуштунистана не пожелает этого и не даст на это свое согласие»[235].

У всякого, кто знал о пуштунских «полномочиях» Дауда, идея «Пуштунистана» вызывала подозрения. Это было потемкинское государство, расфасованное и продаваемое навынос персоязычной династией, которая сама в очень малой степени являлась выразительницей «пуштунской идентичности и пуштунского социального поведения»[236]. Здесь показателен рассказ Мухаммеда Джамиля Ханифи, в то время выпускника элитной кабульской школы. Несмотря на всю суматоху, поднятую королевским правительством по поводу «Пуштунистана», Ханифи «не помнит ни одной выставленной на всеобщее обозрение карты Афганистана за время обучения в 1940–1950‐е годы»[237]. И его школа не была исключением. Как пишет сын Ханифи, «в известной национальной энциклопедии, опубликованной в 1955 году, нет карты Афганистана, как нет в этом общественно важном справочном издании никаких упоминаний о языке пушту или пуштунском народе». Когда впоследствии Ханифи был вызван к Захир-шаху, «персоязычный секретарь просил его не говорить с его величеством по-пуштунски, поскольку тот сегодня „устал“! Падишах Захир говорил на фарси и немного по-французски — последнему он выучился, когда жил со своим отцом во Франции в конце 1920‐х годов»[238]. Одним словом, Пуштунистан был «продуктом городского кабульского сознания, построенным на иллюзии пуштунского „этнического“ господства в Афганистане; это же показывает, как исторически интерпретировалась линия Дюранда»[239].

Однако, пока не возникла глобальная нестабильность, «Пуштунистан» оставался маркетинговой стратегией без покупателя. Этот вопрос приводил в недоумение Луиса Дюпри, который записывал в своем дневнике, что афганцам пора «прекратить эмоциональный понос о Пуштунистане и поставить вопрос на экономическую почву!»[240]. Однако более ранние записи Дюпри свидетельствуют о том, что он был неправ. Тремя месяцами ранее он писал, что «Штатам следует тайно поддерживать движение за создание Пуштунистана, поскольку таджики, узбеки и туркоманы косвенным образом подпадают под влияние своих братьев с севера»[241]. В конце концов, писал он, «русские явно причисляют таджиков к таджикам, узбеков к узбекам и т. д., и ходят слухи об удивительных религиозных и этнических свободах в семье братских советских народов». В этом и состояла вся логика проводимой Кабулом стратегии продвижения «Пуштунистана»: разделяя цвета евразийской политики идентичности по принципу холодной войны — «черное» и «белое», — афганские элиты могли уйти от несостоятельной экономики засушливой Центральной Азии и подключиться к глобальным потокам капитала постимперской эпохи. Вместо того чтобы отделять Афганистан от имперских ресурсов, линия Дюранда могла наконец соединить его с ними.

ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОЕКТЫ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ

«Перед вами — государственный флаг Афганистана, нашего южного соседа и друга», — так начинается советский фильм 1957 года «Афганистан» — одна из многих посвященных этой стране картин, созданных в конце 1950‐х годов на советских киностудиях[242]. Далее в фильме говорится: «Черная полоса напоминает об иноземном иге, красная — о крови, пролитой за свободу, зеленая обещает исполнение гордых надежд». Затем камера показывает карту Афганистана. Мы узнаем, что «Горный хребет Гиндукуш покрыл своими отрогами четыре пятых Афганистана. Как стены с зубчатыми башнями, горы веками отделяли страну от всего мира». Однако, как подчеркивается в другом фильме, советская помощь многое изменила в стране: «Повсюду здесь приметы нового. Они в этих плотинах, вставших над бурными реками, в опорах электропередачи, уходящих все дальше по кручам гор, в первых очагах молодой промышленности, которой прежде страна вовсе не знала. Долгие годы боролся афганский народ против чужеземных захватчиков. Завоевав сорок лет назад свободу, он переживает пору обновления»[243]. Фильм подразумевает, что Афганистан остается отсталой страной, однако благодаря советской помощи афганцы становятся ближе к современности.

Разумеется, в истории, которую снимали советские кинематографисты, были некоторые «творческие допущения». Афганские модернизаторы — такие, как Абдул Маджид Забули — лелеяли собственные планы, отличавшиеся от советских. За 40 лет взаимоотношений