бы заманчиво ни казалось приписать Афганистану некую загадочную геополитическую притягательность, в действительности вопрос можно поставить так: какие глобальные нарративы побуждали иностранцев вообще обращать внимание на эту страну и тратить на нее деньги? Что-то должно было убедить чужих Афганистану людей, что непонятный и далекий край имеет для них значение. Если бы одна из империй не была уже вовлечена в события в этом регионе, то возникла бы конкуренция со стороны других империй? Кабулу нужна была постколониальная стратегия для «продажи» себя за рубеж, которая представляла бы страну важной и для СССР, и для США, и для других стран. В чем же она состояла?

Ответом служило слово «Пуштунистан»: требование Афганистана создать национальное государство пуштунов, отрезав для этого часть территории на западе Пакистана. Детали намеренно оставлялись неопределенными: американский посол в Пакистане Генри Байроад характеризовал это слово как «весьма расплывчатое понятие, касающееся пуштанских <sic> племен и относящееся к части нынешнего Пакистана»[172]. Действительно, идея была весьма противоречива. Почему афганские элиты, сами предпочитавшие говорить на «придворном» персидском языке, так горячо выступали в защиту самоопределения пуштунов? Почему афганцы, избавившиеся от колониализма раньше других, были так одержимы идеей создания какого-то другого национального государства? Возможно, что именно в этой двойственности и заключалась разгадка. Идея «Пуштунистана», создававшая противоречивые, но поддерживавшие друг друга мифы об Афганистане как о «несостоявшемся государстве», с одной стороны, и миф о пуштунском государстве — с другой, стала той внешней политикой, которая привлекала к стране и Советы, и американцев.

Однако неправильное понимание этой пропаганды могло привести к серьезным последствиям. Пакистанские элиты воспринимали идею «Пуштунистана» всерьез. В Исламабаде стратегия Кабула казалась нечестной попыткой найти иностранных специалистов, оборудование и денежные средства для того, чтобы создать очаги напряженности вдоль границы и в то же время продемонстрировать пакистанским «патанам» несправедливость их положения. Действительно, националистические лозунги обретения собственной территории, на которых основывалась идея «Пуштунистана», противоречили идеологии «двух наций», лежавшей в основе пакистанской государственности. При этом распространяемые Кабулом «экспортные» пуштунские националистические идеи воспринимались как реальные не только генералами из Равалпинди. Новое поколение афганских коммунистов также все чаще относилось к «Пуштунистану» как к реальной внешнеполитической цели. Они были убеждены в том, что пакистанское государство не смогло реализовать мечты Мухаммада Али Джинны и Мухаммада Икбала, а «Пуштунистан» и есть та географическая реальность, которая разрушит искусственные и навязанные извне границы[173]. Однако важную роль играло и время, поскольку реальный Пакистан с каждым днем укоренялся и «застывал» в своих границах, скрывая те проблемы, которые требовали решения.

Оказалось, что Запад слабо понимает и не слишком заботится о стратегии афганского правительства — ради собственной выгоды манипулировать идеей «Пуштунистана» как возможного государства пуштунов, которое будет доминировать в регионе. Все эксперты, независимо от того, откуда они прибывали — из Москвы, Вашингтона или Бонна, — пытались навязать Афганистану неподходящие для него идеи развития. Они считали, что стране требуются новые подходы к природным ресурсам — воде, нефти, лесам. Советники объезжали пограничные территории, отыскивая возможности превращения этих земель в основу общеафганской экономики и имеющего строгие границы политического пространства. При этом эксперты мысленно «импортировали» в Афганистан не только инфраструктуру, но и те институции, которых там не было: скрупулезно подсчитывающих средства финансистов, придирчивых законодателей, зорких сборщиков налогов, а также офицеров-преторианцев и пограничников. Идея «развития» обещала превратить Афганистан в управляемый постколониальный мир, где либо начнется экономический рост, который сведет на нет искушение коммунизмом, либо возникнет промышленный пролетариат, который распространит на Афганистан то, что когда-то зародилось в СССР. Однако, когда иностранцы прибыли в страну, они увидели сплошные противоречия: Афганистан не желал соответствовать «отношениям между нациями», но при этом привлекал иностранных специалистов, чтобы в точности соответствовать тем или иным экономическим проектам, возникавшим в ходе холодной войны у каждой из противоборствующих сторон.

Ил. 3. Развитие холодной войны и «Пуштунистан». В эпоху развития Афганистана произойдет судьбоносное столкновение концепции пуштунского национализма как неотъемлемой черты государственного устройства Афганистана, идеи национального государства как единственно возможного постколониального будущего, а также американской, советской и западногерманской экономической помощи. Заштрихованные области показывают регионы, в которых большинство составляло пуштунское население. Заштрихованные по диагонали и пронумерованные области показывают расположение проектов, о которых рассказывается в этой главе: 1) Долина Гильменда, 2) Джелалабадский ирригационный проект, 3) Салангский туннель, 4) Советская углеводородная инфраструктура и 5) Пактийский проект. Карта составлена автором. Обозначения на карте, слева направо и сверху вниз: Советский Союз; Мазари-Шариф; Герат; Афганистан; Кабул; Джелалабад; Лашкаргах; Хост; Исламабад; линия Дюранда; «Пуштунистан»; Пакистан

Мечтаниям иностранных специалистов, кабульского правительства и афганских левых предстояло вскоре разбиться о кошмарную реальность Равалпинди. Отдаленные края превратятся в места столкновения различных экономических и националистических устремлений. Афганцы и иностранцы будут совместными усилиями создавать отдельные очаги развития, но эта работа так и не превратится в создание государства. Сторонники развития будут выражать надежды Кабула на медленные перемены в терминах национальной экономики, постколониального социализма и «Пуштунистана». Однако в действительности «развитие» провалилось: ни одна из этих надежд не оказалась жизнеспособной. Экологические, финансовые и идеологические кризисы превратили прежнее полотно, на котором рисовали воображаемую картину «Пуштунистана», в арену региональных и глобальных конфликтов, совершенно непохожих на обстановку, господствовавшую во время десятилетия развития. Когда экономика, подчиненная идее развития, достигла зрелости и обрела то, что потеряла в период эйфории, власть захватили коммунисты, готовые взять на вооружение и экстатический национализм, и массовое насилие для того, чтобы справиться с проблемами, которые не смогли решить ни провальная политика, ни еще более провальная моноэкономика.

ОТ НЕЗАВИСИМОСТИ К ЗАВИСИМОСТИ

После крушения колониализма территориальные государства стали настолько распространенной формой государственности, что трудно представить планету иначе, чем поделенной на части с помощью пятен и линий, как на политических картах. Тем не менее обширные пустынные районы, на западе переходящие в Иранское плато, на севере — в центральноазиатские степи, а на востоке ограниченные рекой Инд, нуждаются в ином подходе. Здесь «правители не стремились навязать свою власть одним и тем же образом всем землям»[174]. Афганистан представлял собой промежуточную зону, в которой происходили различные обмены между Пенджабом, Кашмиром, Синдом, Хорасаном и Туркестаном, и потому историю этого региона можно интерпретировать как борьбу разных сил за контроль над приносящими доход районами и