особенно, как отметил один из экспертов по Эфиопии, «поскольку субъективные факторы там сыграли неоправданно большую роль»[139].

В последней фразе в мягкой форме указывается на то, что геронтократия становилась все более некомпетентной. Брутенц приводил в качестве иллюстрации встречу, состоявшуюся 27 апреля 1978 года, во время которой М. А. Суслов и Д. Ф. Устинов хвалили Брежнева за его «успехи» в недавних переговорах по сокращению вооружений с госсекретарем США Сайрусом Вэнсом, на которых СССР ушел от какого-либо предметного обсуждения финансовых и дипломатических издержек, связанных с сохранением десятков тысяч ядерных боеголовок[140]. Что же произойдет, если разразится более непосредственный кризис, как это произошло в тот вечер, когда афганские коммунисты ворвались в президентский дворец в Кабуле и свергли полвека управлявшую Афганистаном династию?

СОДРУЖЕСТВО ДУРРАНИ?

Многолетняя мечта Советов о настоящем левом перевороте в третьем мире осуществилась, но что это значило? Официальные лица из стран Восточного блока прилетели в Москву, чтобы послушать мнение востоковедов. «Нынешняя революция, — утверждал Ульяновский 12 мая на встрече с делегацией ГДР, — отмечена решающим участием масс. Это редкое событие в „третьем мире“»[141]. Однако призраки пуштунов, роль которых к тому времени казалось разумнее учитывать, преследовали Ульяновского. «Вопрос о племенах на юге Афганистана является политически серьезной проблемой. Патаны и пуштуны — исконное население Афганистана — всегда играли контрреволюционную роль. Они обычно спускались с гор толпами по десять — сто тысяч человек, вторгались в города и совершали акты насилия. Именно благодаря им в Афганистане была восстановлена монархия»[142]. Ульяновский стал жертвой построенного по колониальным чертежам интеллектуального боевого корабля Афганистана, на котором пуштуны одновременно и командовали, и играли разрушительную роль. Опиравшийся на колониальные стереотипы о пуштунах как хронических противниках государства Ульяновский был не единственным ученым, упустившим из виду то, что сочетание спонсируемых СССР левых движений, направляемого Кабулом пуштунского шовинизма и концепции национального государства как средства националистических устремлений создавало гибридное чудовище.

Востоковеды прибыли в Кабул, чтобы оценить постреволюционную ситуацию. Ганковский разрывался на части: он метался между лекциями в афганском посольстве, главным зданием КГБ на Лубянке и ЦК КПСС[143]. Ученик Ганковского В. Г. Коргун летом 1978 года был прикомандирован в качестве консультанта к афганскому Министерству высшего образования и вскоре вылетел в Кабул знакомым нам московским рейсом. «Афганистан был моим хлебом с маслом», — шутил Коргун. После того как он сдал свой паспорт на хранение в советское посольство, один из дипломатов повез его в гостиницу. Они ехали по улицам столицы и случайно наткнулись на большую молодежную демонстрацию, организованную НДПА. Десятки юных афганцев бежали возле их машины, выкрикивая лозунги в поддержку Тараки, занявшего пост Генерального секретаря Коммунистической партии Афганистана. Однако, когда Коргун захотел выйти из машины, чтобы их поприветствовать, ему не разрешили: сопровождающий объяснил, что Кабул — сплошное шпионское гнездо. Раздосадованный этим случаем, непокорный Коргун сбежал от своих надзирателей, чтобы проехаться по сельской местности, где, как он вспоминал, еще в сентябре 1978 года можно было передвигаться, не опасаясь за свою безопасность. Эта поездка породила у него много сомнений: что общего у афганских крестьян с интеллигенцией из НДПА?

Дворянкову подобные мысли не приходили в голову. Верному марксисту-революционеру, который привел Тараки на руководящие вершины афганского государства, поездка в Кабул казалась возвращением домой. Офицеры афганской армии и его бывший ученик — женатый на русской женщине, ныне занимавший пост президента Академии наук ДРА — встретили филолога в аэропорту и отвезли в гостиницу «Кабул»[144]. Там Дворянкова перехватил молодой офицер КГБ Валерий Старостин. Старостин расспрашивал ученого о перспективах революции. Однако разговор прервали бесцеремонные сотрудники Тараки: им было поручено доставить Дворянкова на ужин с Генеральным секретарем. За этим ужином Дворянков понял, насколько Тараки оторван от реальности. Похоже, что он передал все рычаги управления своему заместителю, смахивавшему на бандита Хафизулле Амину — именно такое развитие событий приветствовали бы сотрудники КГБ, заинтересованные в повороте Афганистана к социализму[145].

Старостин тем временем не оставлял Дворянкова. На следующий день он вернулся в гостиницу «Кабул» и увел ученого с советско-афганского симпозиума. Когда в разговоре офицер КГБ стал осуждать казнь политических оппонентов НДПА, Дворянков отреагировал резко, объявив, что революция требует жертв[146]. Позже, вернувшись домой в Москву, Дворянков уничижительно отозвался и о советском после Пузанове, и о самом Старостине как о трусах, а не революционерах. Он просил дать ему возможность полноценной работы: назначить его советником на общественных началах при правящем крыле НДПА «Хальк» и предостерегал: если мы хотим, чтобы революция выжила, не следует делать ставку на умеренных[147]. Дворянков вел себя вызывающе, но в этом сказывалось то, что он усвоил ключевую догму произошедшего в 1970‐е годы идеологического сдвига: решающую роль играла политика, а не экономика.

Владимир Басов, работавший в то время в советском посольстве, разделял подозрения Старостина по отношению к афганским коммунистам. «Для нас это было неприятным явлением — для многих крупных работников партии, государства, во многом неожиданное. Забегание вперед, явное», — говорил он впоследствии[148]. Даже скептики, такие как советский посол А. М. Пузанов, отказывались дистанцироваться от НДПА. Басову удалось уловить ключевой момент. Для персидских правителей, таких как мусахибанская элита, неспособная отстаивать интересы пуштунов, а тем более говорить на пушту, «Пуштунистан» всегда был игрой в наперстки, — способом перекроить линию Дюранда таким образом, чтобы придать Афганистану бóльшую геополитическую значимость[149]. Это была не столько внешняя политика, сколько погоня за чем-то недостижимым. Однако теперь проблема заключалась в том, что такие выскочки, как Тараки, равно как их иностранные советники вроде Дворянкова, относились к идее «Пуштунистана» не как к средству, а как к цели. Халькисты, пояснял Басов, «оказались — некоторые из них — просто-напросто авантюристами, если не больше… люди, мечтавшие себя видеть во главе всех пуштунов, Великого Пуштунистана, который включал бы и афганских пуштунов, и пакистанских, которые стремились столкнуть лбами интересы Советского Союза и интересы США, Пакистана и Ирана, зажечь огромный костер, на котором для себя, как говорится, <можно> поджарить всего лишь небольшую яичницу, утвердить свои политические амбиции. Это был грубый просчет со стороны афганцев»[150]. Мечтая об Афганистане как о пуштунском национальном государстве, лидеры НДПА и Дворянков превратили постколониальные манипуляции с «Пуштунистаном» в реальную политику.

Все это вызывало ужас у Ганковского, и