ЗАКЛЮЧЕНИЕ

К 1979 году советские общественные науки проделали удивительный путь. Положение Советского государства в мировой истории служило предметом споров с самого начала, но пятичленная модель обеспечивала телеологическую определенность. Объяснение русской революции в рамках марксистско-ленинской теории вскоре стало средством интерпретации постколониальных революций и управления ими.

Этот проект многое изменил в жизни людей. Занимавшиеся умственным трудом женщины стали приобщаться к престижной «международной работе» в большей степени, чем в западных университетах. На академические вершины восходили сыновья рабочих, такие как Дворянков, что не слишком часто случается на Западе. Делали карьеру сыновья крестьян — здесь примером может послужить Кравцов, сумевший вырваться из болот и пастбищ юга Беларуси. Как вспоминал сам Кравцов, в детстве он каждый день носил с собой на коровье пастбище сумку с книгами и использовал каждую свободную минуту для чтения. «Если было жарко, если шел дождь, это никого не интересовало», — рассказывал он о деревенском детстве[166]. Путь из «глухой Белоруссии» в Афганистан был невероятным.

Уроки, которые Москва извлекла из своих связей со странами третьего мира, придавали «ориенталистским» мечтам характер антиимпериалистических действий. Сотрудники востоковедческих институтов, учрежденных в Москве или перенесенных туда в середине 1950‐х годов, были практичнее и лучше разбирались в геополитике, чем упрямые и ортодоксальные марксисты, работавшие некогда в Ленинграде. Но неудачи, которые терпела политика СССР в третьем мире, указывали на то, что революции могут принести успех только дисциплинированные марксисты-ленинцы, хорошо подготовленные армии и идеологическая гегемония[167]. А после вторжения в Афганистан в декабре 1979 года противостояние войне со стороны ученых стало просто невозможным. Их роль свелась к созданию советского архива колониальных знаний, этой черной страницы в истории востоковедения, которое в других отношениях имело богатую традицию выступлений против империализма.

Если раньше советские ученые только интерпретировали историю Афганистана, то теперь им предстояло взяться за изменение его будущего. Они не просто приезжали в изучаемую страну ради новых знаний: в этой стране вовсю работали бульдозеры, краны и грейдеры. В середине XX века афганские элиты, постоянно испытывавшие недостаток средств, старались поправить свое финансовое положение и добыть денег для обновления страны, используя риторику холодной войны. Теперь прежней политике афганской империи в этом отношении продолжал следовать Пакистан, а сильно уменьшившемуся в XX веке Афганистану, чтобы удовлетворять самые скромные ожидания своих элит, требовались для обновления иностранные специалисты, оборудование и деньги. Чтобы стать сколько-либо значимым для остального мира, Кабулу оставалось единственное средство — вкладывать деньги в модернизацию. Использование пуштунского национализма для повышения своей значимости оказалось опасно. Как было показано в данной главе, миф о «Пуштунистане» как «недостаточно представленном» национальном государстве в сочетании с иностранными влияниями оборачивался непредсказуемыми последствиями[168]. Инфраструктура и воображение — физические и ментальные условия, необходимые для того, чтобы превратить проект в страну — все это теперь присутствовало на земле у подножия Гиндукуша. Время для развития Афганистана пришло.

Глава вторая. ЭПОХА РАЗВИТИЯ АФГАНИСТАНА?

Исследования, стремящиеся с помощью социальных наук диагностировать и лечить социальные болезни, не предполагали критики в адрес самих социальных наук. Таким исследованиям приходилось соблюдать строгие стандарты измерений, представлять доказательства в виде диаграмм и таблиц, чтобы при каждом удобном случае напоминать читателю о пугающей сложности проблемы (но не о ее неразрешимости) и, таким образом, оправдывать тезис о том, что решить ее могут только специалисты.

Региональные исследования и теория развития обращались не только к идеям, но и к конкретным местам, таким как Афганистан, который в ходе холодной войны превратился в экспериментальную площадку для модернизации, где конкурировали друг с другом традиции экономического развития, возникшие по обе стороны железного занавеса. Советский хлебозавод выпекал хлеб для обученных в ФРГ полицейских, используя привезенное из Америки зерно. Женщины-волонтеры из американского Корпуса Мира прививали вакцину от оспы афганкам, используя замороженные советские материалы[170]. Построенные с зарубежной помощью дороги вдвое сократили время переезда из города в город, а иностранные картографы впервые в истории начертили надежные карты Афганистана, и потому привычные приметы времени и пространства несколько изменились — даже если оставались правы те иностранцы, которые говорили, что страна застряла в XIV веке (так оно и было, по крайней мере, по исламскому лунному календарю). С другой стороны, разве мечты о создании настоящего государства, навязываемые Афганистану, не простирались в будущее столь же далеко, насколько сам Афганистан увяз в прошлом? Затемненная мифами, вызывающая ностальгию эпоха развития Афганистана требует исторической реконструкции.

Независимо от того, откуда приезжали сюда иностранцы — из СССР, США или ФРГ, — все они разделяли современные представления о территориальности, согласно которым жизнь нации определяется в центре страны — столице, и этот центр руководит имеющим четкие границы политическим пространством[171]. В эпоху ограниченных потоков капитала, обильной помощи «на развитие» со стороны развитых стран, в эпоху, когда китайские и индийские крестьяне были лишены выхода на мировой рынок труда, территориальные национальные государства давали постколониальным лидерам идеальную идеологическую платформу. Концепция взаимозависимости появится еще только много лет спустя; пока же длился реалистический век «отношений между нациями». Однако подчиненная идее «развития» моноэкономика того времени плохо объясняла, как формировались государства, и плохо разбиралась в широком разнообразии видов государств.

Это создавало слепые пятна в трактовке недавней истории Афганистана, где важную роль играла двойственность границ как линий, одновременно и «призрачных», и чреватых неприятностями. Исторически Афганистан выступал в роли пространства, связывавшего Персию, Туркестан и Пенджаб. Но независимость и последующий раздел Индии непреднамеренно способствовали созданию территориального афганского государства. Несмотря на то что афганские элиты никогда не признавали легитимность занимаемой страной территории, им приходилось действовать в ее пределах. Возникновение в 1947 году Пакистана превратило «железную клетку» в дом из песка; старые модели государственности больше не работали. Кризис заставил афганцев обращаться к сверхдержавам в поисках поддержки, необходимой для осмысления и финансирования «ограниченного государства».

Но власти в Кабуле понимали, что, если хочешь реализовать свои планы, нельзя полагаться только на великодушие иностранцев. Три десятилетия контактов с внешним миром преподали по крайней мере один урок: надо учитывать мировоззрение самих афганцев. Как