он попытался вмешаться. Весной 1979 года ученый занимался оценкой работы КГБ в Кабуле, но после того, как он подверг резкой критике разведывательную работу Комитета, его репутация среди партийного руководства резко упала, и ему поручили более практическую задачу — редактировать русскоязычную «Энциклопедию Пакистана»[151]. В то же время, однако, Ганковский опубликовал свой исторический анализ кризиса в статье под названием «Несколько международных аспектов пуштунской проблемы» в политическом журнале, распространявшемся Институтом востоковедения среди партийных и академических работников[152]. Вторжение британских войск в Афганистан, объяснял Ганковский, привело к заключению англо-афганского соглашения 1893 года, которое обязывало Афганистан признать «суверенитет британских властей на части территории независимых пуштунских племен». Затем Афганистан признал законность линии Дюранда по Равалпиндскому договору 1921 года[153]. Но после образования Пакистана афганские лидеры отказались от соглашения: Кабул считал, что Пакистан не является официальным государством — преемником британского Раджа, и поэтому все предыдущие англо-афганские договоры по отношению к нему недействительны[154].

В своей статье Ганковский не называл создание «Пуштунистана» ни реальной целью внешней политики, ни стратегией дипломатических переговоров. «Если вести речь о действительных целях афганской политики в 1947–1977 гг., а не о ее дипломатическом камуфляже, — писал ученый, — то надо признать, что создания независимого Пуштунистана афганские правящие круги не хотели и реализация лозунга „Свобода пуштунам!“ мыслилась ими как присоединение части Пакистана к Афганистану». Однако, поскольку Кабул признавал, что не может добиться достижения этой цели в одиночку, он заручился «широкой прямой поддержкой третьих держав, заинтересованных в уничтожении Пакистана. Иными словами, реализация афганских планов означала курс на большую войну в Южной Азии»[155].

Однако такие планы не только основывались на ложных оценках состояния пакистанского общества, но и подрывали стратегическое положение Москвы. Ганковский считал, что до Апрельской революции желание Индии стать «неоспоримым гегемоном в обширном районе Южной Азии и северной части Индийского океана» ограничивалось влиянием Пакистана. Нью-Дели стремился расчленить Пакистан на независимые Пенджаб, Синд и «Урдустан», но не обладал для этого достаточными ресурсами[156]. Теперь же, после того как в Кабуле утвердился дружественный Советам режим, индийские стратеги могли попробовать создать региональную архитектуру, которая защищала бы «индусско-брахманский империализм» от советского, американского или китайского вмешательства[157]. Таким образом, в этом заключалась долговременная и сложная «пуштунская проблема». Даже если продолжать считать Индию союзником, Южная Азия с Пакистаном была более предсказуемой, чем без него[158].

Ганковский предлагал выход из лабиринта. Он напоминал читателям, что в соглашении 1838 года между шахом Шуджа-ханом, Ранджитом Сингхом и лордом Оклендом правительство Афганистана признавало, что пуштуны проживают «на территории двух суверенных государств». Пакистан, будучи государством-преемником Сикхской империи Ранджита Сингха — духовно, хотя и не юридически, — демонстрировал, что «в обеих странах пуштунский народ играет важную роль в государственной и общественной жизни». Он соглашался не присваивать себе «права говорить от имени всех пуштунов» и не признавал такого права за Афганистаном. В отличие от гегемонистских замыслов НДПА, пакистанские лидеры «заявляли, что их страна не только не возражает против перспективы установления „между двумя братскими мусульманскими государствами“ самых тесных связей, но что она согласна даже на „воссоздание империи Ахмад-шаха Дуррани“ (поскольку это не противоречит пакистанским интересам). Путем к такому „воссозданию“ могла бы стать конфедерация или федерация двух стран, при которой автоматически была бы решена и пуштунская проблема, так как тогда все пуштуны оказались бы проживающими в границах единого государственного образования»[159]. Другими словами, единственным выходом из кошмара, создававшегося слиянием пуштунского самоопределения с идеей национального государства, была пакистанская гегемония.

Ганковский продолжал отстаивать роль Советского Союза в регионе, но это приносило мало результатов. Решение о вторжении принималось без участия ученых. Как вспоминал Коргун, летом 1979 года Международный отдел ЦК КПСС обратился к экспертам по Афганистану из Института востоковедения с просьбой дать прогноз о возможных результатах вторжения в Афганистан[160]. Группа экспертов наметила четыре возможных положительных сценария и шестнадцать негативных, однако реакции на этот анализ со стороны ЦК не последовало. Позднее той же осенью Дворянков (в то время уже сердечник и человек, постоянно испытывавший сильный стресс) направил в ЦК письмо с предостережением против военной интервенции. Оно тоже осталось без ответа. После четырех десятилетий работы с экспертами партийное руководство намеренно проигнорировало сведения, полученные из Института востоковедения, находившегося в пятнадцати минутах ходьбы от здания ЦК на Старой площади. Пожалуй, только один человек в институте обладал достаточным весом, чтобы остановить вмешательство. Однако Б. Г. Гафуров умер в 1977 году[161].

Атмосфера в институте стала зловещей. Одна из сотрудниц вспоминала собрания преподавателей, «на которых становилось ясно, что никто в действительности не понимает, что происходит»[162]. «В целом, — писал специалист по Юго-Восточной Азии Н. А. Симония, — я думаю, что среди наших ученых и специалистов не более пяти-шести человек понимали, что действительно происходило в то время». Поворот к «странам социалистической ориентации» принес отравленные плоды. Руководители СССР постоянно заблуждались: «…всякий раз, когда какой-то конкретный лидер говорил что-то позитивное о нашей стране, мы причисляли его к нашим друзьям и даже к „прогрессивным“ деятелям». Таким образом создавалось впечатление, что «мировая революция» продолжается, и к социалистическому лагерю присоединились еще две-три страны. Вот почему происходившее в Афганистане выглядело как социалистическая революция, а не как государственный переворот. «Все думали, — говорил Симония, — что через три дня все будет решено. Некоторые считали, что это будет не три дня, а три месяца. Затем — через год. А когда прошло два или три года, и все больше погибших возвращалось домой в гробах, все наконец поняли, что в Афганистане происходит нечто сложное»[163].

Дворянков плохо переносил стресс. Еще пятнадцать лет назад энергичный профессор выставлял своих учеников из гостиничных номеров во время конференций в Алма-Ате или Ташкенте, чтобы пригласить на свидание одну из своих многочисленных любовниц. Теперь он выглядел стариком. Дворянков скончался от сердечного приступа 17 декабря 1979 года[164]. Его смерть произошла в самый решающий момент. Дворянков, напоминает Коргун, пользовался уважением как у афганцев, так и у пакистанцев. Его похороны стали редким для Москвы эпизодом, когда в одном месте присутствовали презиравшие друг друга послы Пакистана и Афганистана. Когда гроб Дворянкова поставили на землю, его поцеловала на прощание, оставив на лбу след алой помады, бывшая любовница, и это стало знаком прощания не только с ним, но и с полувековой советско-афганской дружбой[165]. Москва столкнулась с