различия и увлеченно занимался развитием сельскохозяйственного производства, но его не манили советские идеи о пролетарском классовом сознании и индустриализации[125]. Советские дипломаты жаловались, что Туре расхищает средства, выделяемые стране для создания важных проектов[126]. Гвинейцы сетовали на то, что СССР строит бесполезные объекты: американский посол писал, что «при постройке советской фабрики консервированных томатов в Маму не учли того, что в этом районе не имелось ни помидоров, ни воды»[127]. Впоследствии Туре дистанцировался от Москвы, а после забастовки учителей изгнал советского посла из страны, обвинив его в заговоре[128]. Вместо советских делегаций в страну зачастили китайцы, впечатлившие гвинейцев своей политической установкой: тратить на жизнь не больше местных жителей[129]. «Национальные демократы», подобные Туре, которые, согласно советским догмам, должны были двигаться к социалистической экономике, теперь превратились в «националистов», подозреваемых в приверженности маоизму.

Пришло время обновить старые концепции. Прежние сталинские представления о пяти ступенях развития классифицировали общества по способу производства, но получившие новый опыт марксисты понимали, что реальность сложнее. Ученые признали, что в переходные времена могут одновременно существовать разные способы производства. Экономическая эсхатология означала, что до-социалистические общества несли в себе семена не только своей собственной гибели, но и того способа производства, который будет характерен для следующей исторической стадии[130]. Ссылаясь на Ленина, теоретики окрестили эти вторичные способы производства и производимые ими социальные структуры укладами. Этот термин был взят из ленинской статьи 1918 года, где вождь охарактеризовал советскую Россию как «многоукладное» общество, в котором сосуществовали кочевая, частнокапиталистическая и государственно-капиталистическая экономики. В середине 1950‐х годов Ульяновский и другие теоретики вновь приняли на вооружение эту идею, чтобы оправдать помощь «национальным демократиям», таким как Гвинея, и монархиям, таким как Афганистан[131]. Национальные буржуазные партии могут сосуществовать с небольшим рабочим классом, но только в рамках научно доказанного поступательного движения к социализму. Образно говоря, экономическая дуга оказывалась длинной, но в конечном итоге склонялась к социализму — в особенности если Советский Союз предоставит стране фабричных рабочих.

Африканские события, не говоря уже о правых переворотах, совершавшихся в разных странах от Бразилии до Мали в конце 1960‐х годов, побудили теоретиков глубже задуматься о том, как социалисты могут на деле прийти к власти. Партийные руководители призывали ученых уделять больше внимания политическим исследованиям угроз, создаваемых для левых правительств армиями, переворотами и этническими разногласиями[132]. Вводя теоретические новации, начавшиеся с идеи «революционной демократии» и завершившиеся на XXIV съезде КПСС в 1971 году провозглашением концепции «стран социалистической ориентации», советские теоретики «вернулись к ленинскому положению о том, что политический и идеологический контроль в форме централизованной партийной структуры мог бы компенсировать экономические уступки, в то время как одной экономики для обеспечения успеха революции недостаточно»[133]. На практике это означало тесное сотрудничество с такими режимами, как иракский (где правила партия БААС) или афганский времен Дауда, где «буржуазные» правительства включали коммунистов и оставались зависимыми от советской военной помощи.

И все же у нового подхода были свои подводные камни. Рассмотрим случай Сомали. Следуя образцу отношений с Гвинеей, где торговля с СССР началась с нуля, а потом заняла ведущее место в торговом балансе страны, после сомалийского переворота 1969 года Москва стала стремиться к политическому и военному влиянию в Могадишо. При этом, учитывая отсутствие в стране конкурентоспособных экспортных отраслей, СССР изо всех сил пытался нарастить «объективное» влияние на Африканском Роге. Как заметил один африканист, обновленная «ленинская» позиция Москвы, заключающаяся в обретении политического влияния без экономического проникновения, означала, что «в отличие от бывших колонизаторов-итальянцев… не было „вросших интересов“ в Сомали»[134]. И вновь все пошло не так. После вторжения Сомали в соседнюю Эфиопию, которая сама была советским союзником, повторилась знакомая картина: после ухода Советов в стране появляется Китай (и американцы).

Афганистан был исключением из этого правила: на долю СССР приходилось более трети общего объема торговли этой страны, в три раза больше, чем у любого другого конкурента. Однако даже там, как доказал Давыдов, капиталистические отношения едва формировались[135]. Ученый высказал предположение, что решение проблемы заключалось в земельной реформе в духе Белой революции в Иране: надо разрушить феодальные владения, даже если они окажутся в руках коммерческих сельскохозяйственных компаний или самих крестьян. Но это утверждение противоречило новым партийным догмам. Если Давыдов был прав, то вся работа, которую Дворянков проделал с Тараки, была преждевременной. Афганистан «объективно» развивался, но крайне медленными темпами и только в направлении становления национального рынка и капитализма. Срочное перераспределение земель, которое отстаивали афганские коммунисты, скорее всего, не укрепило бы левых, а делегитимизировало их.

Однако нужно ли было вообще слушать академических ученых? Переход от экономики к политике показал, что эти люди были не очень полезны[136]. Престиж прикладных исследований, которые проводил Институт востоковедения, сильно упал, поскольку если основной независимой переменной, влияющей на пути общества к развитию (и социализму), было государство (точнее, контроль над государством со стороны советских коммунистических партий), то не было причин тратить время на изучение пуштунских племен, узбекских глаголов и структур родства у таджиков. Центральным положением для страноведения было то, что место — язык, религия, экономика, история — определяет политику. Центральным положением ленинизма было то, что политика могла бы избавить то или иное место от его специфических особенностей. Не способствовала успеху и хрупкость советского альянса, созданного в соответствии с новой парадигмой. Сегодня Сомали выступал в качестве союзника, а Эфиопия — врага, завтра все оказывалось наоборот. Египет был союзником, а на следующий день именовался американской марионеткой. Интеллектуалы-политологи осуждали это как эрзац-стратегию. «…чехословацкая эпопея 1968 года, — писал К. Н. Брутенц, — послужила, думается, своего рода репетицией дальнейших событий. Кажущееся достижение цели, вялая реакция Запада, фактически принявшего философию „дорожного происшествия“… подкрепили в Москве веру во всесилие военных методов и безнаказанность. В этом смысле дорога в Анголу и Эфиопию, в Кабул вела через Прагу»[137]. Удовлетворив свои территориальные претензии в Европе, СССР устремился в страны Африканского Рога. «Доминировала политика использования „подвернувшихся возможностей“. Мы были больше развернуты на глобальную конфронтацию, чем на создание в Африке собственной стабильной базы. И нами не двигали никакие экономические и даже серьезные военно-стратегические мотивы»[138]. Однако, учитывая, что СССР, похоже, находился в апогее своего влияния на те страны, которые идеологически тяготели к нему в Африке и Азии, стратегия ухода в оборону была бы расценена как признак слабости —