таможенными сборами. Такие «империи кочевых завоеваний» стремились отнюдь не к тому, чтобы создать централизованное государство или единую нацию на бесплодных землях, где культурная общность определялась персидским языком, исламом и вненациональными придворными обычаями[175].

Данная проблема возникла на обширных, но бедных ресурсами территориях, составлявших восточную половину империи Афшаридов, которые в 1747 году попали под (весьма слабое) управление персоязычного военачальника Ахмад-шаха Абдали, позже прозванного Ахмад-шахом Дуррани. Он сформировал постоянную армию из представителей племен южного Афганистана, вторгся в Пенджаб и Кашмир и создал так называемую Дурранийскую империю. Но Абдали не сумел «создать ни всеобъемлющую и взаимосвязанную феодальную структуру, на которой основывалась бы монархия, ни долговременную основу для лояльности и обязательств своих подданных»[176]. Шах оставался «зависим от главных афганских племен; в то же время долгосрочные интересы страны требовали построения централизованной монархии по персидской модели, которая окажется независима от племен и будет даже властвовать над ними».

При преемниках Абдали эта проблема обострилась еще больше. Афганистан, в основаниях которого лежали «до-территориальность», торговля и персидская культура, столкнулся с внешними противниками: сикхами, англичанами и русскими. В результате его правителям пришлось выбирать: либо пойти по пути персидской государственности, либо превратиться в колонию. Территории к востоку от линии Дюранда были колонизированы, но впоследствии выяснилось, что вхождение сикхов и «патанов» в Британскую империю вовлекло их в те глобальные сети торговли и капитала, которые оказались недоступны для оставшихся в обедневшем эмирате Афганистан. К концу XIX века англо-индийские предприятия, расположенные в Шикарпуре, доминировали на многих афганских рынках[177]. В начале XX века немецкие купцы занялись скупкой каракуля, который они экспортировали в Лейпциг, откуда каракуль, уже как часть модной одежды, распространялся далее — его продавали повсюду от Парижа до Нью-Йорка. Важнейшую роль играли корпорации, базировавшиеся в Синде: они финансировали Первую англо-афганскую войну (1839–1842) ради того, чтобы реализовать опрометчивый план восстановления бизнес-империй, способных проникнуть в Туркестан. Суть концепции была следующей: империи кочевников, которые ранее держали в страхе Персидскую Азию, теперь не шли ни в какое сравнение с европейскими империями; при этом различные народы, вперемежку проживавшие в такой империи, объединялись за счет осознания своей принадлежности к былым кочевым империям.

Третья англо-афганская война (1919), которая, с одной стороны, привела к независимости Афганистана, а с другой — лишила его британских субсидий, поставила кабульских правителей перед дилеммой. Вместо того чтобы полагаться на подачки британцев, афганские элиты должны были либо провести реформы и найти себе точку опоры в мире, где империи занимались торговлей, либо смириться с положением, при котором Афганистан де-факто остался бы британским владением, хотя де-юре считался бы свободным. Эту проблему пришлось решать новому эмиру Аманулле-хану. Он остался в истории в основном как «западник» и реформатор: при нем был введен новый уголовный кодекс, выделялись средства на развитие образования по западному образцу (эти траты даже превышали военные расходы), в столице стало обязательным носить западную одежду. Британская военная разведка сообщала из Кабула, что «первой жертвой нового правила стал бывший эмир Бухары, которого полиция сначала попросила снять шелковый тюрбан, а затем оштрафовала за то, что он не носил гамбургскую шляпу»[178].

Но за такими красочными анекдотами скрываются более существенные достижения Амануллы. Эмир прекратил официальную дискриминацию индийских торговцев и разрешил индусам, не исповедовавшим ислам, поступать на афганскую государственную службу (это произошло вскоре после резни, которую британские солдаты устроили в Амритсаре)[179]. Вскоре в Кабуле оказалось около 19 тысяч бывших британских подданных, хорошо знавших особенности той масштабной торговли, которая велась за линией Дюранда[180]. Помогли и другие внешние факторы. Гражданская война в России остановила перевозку афганских товаров на север по Транскаспийской железной дороге, но она же привела к тому, что в Бухаре скопилось такое большое количество товаров, что резко возросла транзитная торговля с севера на юг через Афганистан. Связи между североафганскими и бухарскими торговыми компаниями множились. В то время как Лондон закрывал афганскую торговлю в Синде или Пенджабе, Москва приветствовала открытие представительств афганских торговых компаний в советских городах[181]. А когда ситуация в советском Туркестане стабилизировалась, возникший там спрос на товары стал способствовать благосостоянию афганских торговцев.

Еще важнее оказалась новая фискальная, торговая и денежно-кредитная политика эмира. Аманулла санкционировал создание шеркатов — особых корпораций с большинством афганских собственников, которым была предоставлена монополия на торговлю определенными видами товаров[182]. Эмир был меркантилистом, а не ксенофобом. Посетив Лейпциг во время своего «большого турне» 1928 года, он заявил, что хотел бы видеть прямые немецко-афганские торговые связи, которые исключали бы англо-индийских посредников[183]. И все же зазор между амбициями и результатами оставался велик. Когда в конце 1920‐х годов придворные Амануллы пересмотрели таможенные пошлины, цифры показали, что англо-индийские компании все еще господствуют в торговле каракулем[184]. Советский журнал «Торговля России с Востоком» сетовал, что ни афганские, ни советские торговцы не могут конкурировать с фирмами пешавари[185]. «Все финансовые операции <в Герате>, — сообщал журнал „Большевик“ в 1929 году, — ведут денежные менялы — саррафы, в большинстве индусы, которые финансируют предприятия, принимают вклады и занимаются ростовщичеством»[186]. По оценкам одного афганского торговца, иностранцы все еще контролировали около 60 % внешней торговли Афганистана[187]. Кроме того, по иронии судьбы противодействие Амануллы иностранным инвестициям препятствовало и освоению таких ресурсов, как газовые месторождения на севере[188].

Торговцам, населявшим бедные территории между Персией и Пенджабом, похоже, не оставалось ничего иного, кроме как приспосабливаться к трудным обстоятельствам, вызванным политикой афганского государства, не способного принять меры, чтобы защитить «национальные интересы». Государство подрывало само себя. Аманулла вложил деньги, полученные от земельных и таможенных сборов, в образование, а не в оборону. Он настроил против себя многих афганцев тем, что разместил в стране самолеты, пилотируемые германскими и советскими летчиками, для уничтожения мятежников с воздуха. В конечном итоге зимой 1928/29 года эмир был вынужден отречься от престола, когда таджикский разбойник Хабибулла Калакани и его сторонники взяли штурмом столицу.

Когда в 1929 году Надир-шах и мусахибанцы вновь захватили Кабул, они стали искать сторонних специалистов для правильного управления своим финансовым хозяйством. Шах обратился к 37-летнему афганскому банкиру Абдулу Маджиду Забули, сыну купца из Герата, который получил образование в Ташкенте и руководил огромной бизнес-империей, возникшей на связях между Советским Союзом, Афганистаном, Ираном и Германией[189]. Женатый на русской и