обе страны убедились в том, что советская помощь не является обязательным условием существования Афганистана. На самом деле стремление превратить непокорного соседа в подобие СССР возникло вследствие ряда ошибок США. Так, проекты конца 1940‐х, связанные с рекой Гильменд, обернулись инженерной катастрофой и пустой тратой денег: 70 % затрат ушло на заработную плату для американских специалистов[244]. В 1953 году госсекретарь Джон Фостер Даллес обострил отношения двух стран, пригласив Пакистан сразу в два военных альянса — и в Юго-Восточной Азии, и на Ближнем Востоке. Этими альянсами были Организация договора о Юго-Восточной Азии (СЕАТО) и Организация центрального договора (СЕНТО)[245]. В январе 1954 года Москва предприняла ответные меры, предложив Кабулу пакет помощи в три миллиона рублей в течение восьми лет под три процента годовых. Это было очень выгодно по сравнению с рассчитанной на 30 лет помощью СССР Китаю и гораздо щедрее, чем все, что когда-либо предлагала Америка.

Однако мусахибанской элите была нужна военная помощь — устаревшее немецкое вооружение все меньше годилось для создания угрозы Пакистану. Афганские дипломаты вели переговоры о присоединении к СЕНТО, однако когда в октябре 1954 года министр иностранных дел Мухаммед Наим-хан посетил Вашингтон, Даллес отверг его притязания, направив афганцам ноту, в которой говорилось: «После тщательного рассмотрения вопроса о расширении военной помощи Афганистану было решено, что это создаст проблемы, с которыми не смогут справиться порожденные этим действием военные силы. Вместо того чтобы просить оружия, Афганистан должен урегулировать спор с Пакистаном относительно Пуштунистана»[246]. Более того, усугубляя обиду, нанесенную афганцам, Даллес направил ноту и пакистанскому послу. Разгневанный Дауд в январе 1955 года принял советское предложение: дать возможность офицерам афганской армии проходить обучение и получать экипировку в СССР[247]. Еще через одиннадцать месяцев Хрущев и Председатель Совета министров СССР Н. А. Булганин по окончании официального визита в Индию и Бирму 15 декабря 1955 года неожиданно оказались в Кабуле, где они (окруженные солдатами, все еще носившими форму вермахта) пообещали Афганистану выплачивать по 150 миллионов рублей в год в качестве помощи и обеспечить транзит товаров через территорию СССР[248]. Это был дипломатический кульбит, который можно положить в основу киносценария.

Однако история визита Хрущева и Булганина в Кабул на этом не заканчивается. На официальном обеде 16 декабря Булганин поднял тост в честь Дауда и высказал советскую позицию по отношению к «Пуштунистану»: «…мы сочувственно относимся к политике Афганистана в решении вопроса о Пуштунистане. Советский Союз стоит за справедливое урегулирование пуштунистанской проблемы, которую невозможно правильно решить без учета жизненных интересов народов, населяющих Пуштунистан»[249]. По возвращении в Москву Булганин донес позицию СССР до Верховного Совета, назвав «Пуштунистан» «страной, населенной афганскими племенами»[250]. По выступлениям Булганина трудно было понять, как соотносятся понятия «пуштун», «пахтун» и «афганец» и что значат эти соотношения для легитимности кабульского правительства, заявлявшего, что оно выступает от имени пуштунов, живущих по ту сторону линии Дюранда. Однако с точки зрения Кабула именно в этом и было все дело. После десятилетия разочарований афганское правительство достигло успехов в устранении казавшихся неразрешимыми противоречий относительно «Пуштунистана», заручившись поддержкой одной из сверхдержав благодаря связанным с холодной войной внешним геополитическим причинам. Отныне пуштунский национализм будет рассматриваться как «внутренняя „проблема“ афганского государства», которая должна быть решена — или же использована — в соответствии с широко понимаемыми геополитическими императивами[251]. Вскоре на афганскую землю прибыли советские специалисты: им предстояло построить в Кабуле асфальтовую фабрику и замостить дороги[252]. Георгий Ежов, работавший переводчиком в Тегеране, получил новое назначение и вылетел в Ташкент, чтобы оттуда другим рейсом отправиться в Кабул[253]. Однако Ежову вместе с семьей пришлось томиться в Ташкенте целую неделю. Когда погода стала наконец летной, им удалось вылететь в Джелалабад — «летнюю столицу» Афганистана. «Когда я сел в маленький винтовой самолет, — рассказывал Ежов, — там все еще продолжалась холодная ташкентская весна — не выше пяти градусов. Пришлось надеть теплую куртку. Самолет был на пятнадцать пассажиров, летели мы два часа, а когда открыли двери, меня обдало субтропиками — температура воздуха была градусов тридцать. „Аэропорт“ представлял собой незамощенную взлетную полосу и несколько палаток для пассажиров». Встречающие повезли Ежова, его жену и детей на машине по разбитой проселочной дороге в столицу. Условия жизни оказались спартанскими: «Ни творога, ни молока, ни сметаны, ни колбасы», — вспоминал он. Маленького сына приходилось кормить местным «наном», бараниной и подозрительного вида молоком, которое доставляли в старых канистрах из-под бензина. Спасение принес новый посол С. Ф. Антонов, в прошлом министр промышленности мясных и молочных продуктов СССР, сохранивший старые связи и обеспечивший посольство хорошим снабжением молоком. Ходили слухи, что Антонов даже договорился о том, что только советские граждане смогут пользоваться молоком голландских, немецких и бельгийских пород коров, которые паслись на королевских пастбищах.

Условия работы в афганских министерствах мало способствовали опровержению стереотипов об «отсталости» страны. В то время, когда Ежов прибыл в столицу, большинство чиновников трудилось во дворце Дар-уль-Аман, построенном для эмира Амануллы немецкими инженерами в 1920‐х годах. Этот дворец находился примерно в шести милях к юго-западу от центра города, а железная дорога, соединявшая его с центром (также построенная немцами), была уничтожена, сохранились только два ряда деревьев вдоль бывшего железнодорожного полотна. По утрам Ежов надевал белую майку, чтобы за время поездки в город на машине не запачкать костюм. Целый день он переводил финансовые документы с русского на фарси, а вечерами мог прогуляться под деревьями. Условия работы в самих министерствах были не слишком благоприятными. Немцы установили оборудование для обогрева помещений, однако в основном помещения отапливались дровяными печами, которые сильно дымили. Слуги чиновников бегали с бумагами, кипятили воду для чая и снимали с посетителей пальто. Некоторые афганцы — те, кто мог и хотел, — пытались справиться с хаосом.

Абд аль-Хай Азиз, секретарь Министерства национальной экономики, обладал редкими лингвистическими способностями: он говорил на двенадцати языках, в том числе на японском. Однажды Азиз заметил на столе у Ежова «Книгу джунглей» Киплинга (купленную в подарок для семьи) и приказал убрать ее, а затем принялся подробно перечислять преступления британцев. Среди чиновников были талантливые люди, афганское государство уже имело некую рудиментарную организацию, но ему все еще было далеко до «железной клетки» Макса Вебера, а тем более до стальной сетки советской государственной системы.

Здесь снова можно спросить: а почему все должно было обстоять иначе? Колониальное прошлое, как