ГДР указывает на то, что страны третьего мира также должны признать одновременно Бонн и Берлин. Западная Германия повела политику, которая впоследствии получила название доктрины Халлстайна: страны, признававшие ГДР, многое теряли в отношениях с ФРГ[274]. И дело было не только в престиже. Потеря Силезии, Померании и Восточной Пруссии лишила Федеративную Республику ее самых богатых сельскохозяйственных районов, что заставило Бонн импортировать продукты питания из‐за границы, занимаясь одновременно восстановлением промышленности[275]. В этой ситуации имели значение любые экспортные рынки. Вскоре обесценивание немецкой марки привело к тому, что Бонн получил структурное преимущество в экспорте. Одновременно «корейский бум» и американские приглашения построить инфраструктуру на иностранных военных базах помогали как инженерным, так и строительным компаниям[276]. В 1953 году западногерманские фирмы выиграли конкурс на строительство сталепрокатного завода в индийском городе Руркела; это был «первый большой инвестиционный проект немецкого бизнеса в третьем мире»[277]. В январе 1958 года Бонн командировал аудитора Курта Хендриксона для оказания услуг королевскому правительству Афганистана[278]. Хендриксон отмечал, что в свете «многолетних дружественно-нейтральных отношений… немцы оказываются наилучшим выбором из всех западноевропейцев для того, чтобы выступить с культурно-экономическими инициативами на переднем плане соревнования с Востоком». К 1960 году ФРГ выделяла Афганистану 20 миллионов марок ежегодно и, таким образом, стала третьим по величине донором кабульского правительства после СССР и США[279].

Даже после того как в 1961 году было создано Федеральное министерство экономического сотрудничества, призванное консолидировать действия западногерманского правительства, успехи Москвы по-прежнему казались недостижимыми. В 1962 году Ханс Хеллхофф, директор отделения компании «Сименс» в Афганистане, описал в письме сложившуюся ситуацию[280]. Он считал, что Бонн должен «поддерживать дружеские отношения, которые складывались у нас в течение многих лет и десятилетий с такими странами», как Афганистан, чтобы противостоять «экономическому наступлению восточных государств». Самоуспокоенность Америки и Германии нанесла ущерб интересам Запада и сделала Кабул открытым для советских инициатив. «Результатом, — писал Хеллхофф, — стало то, что с <1955 года> Германия не получила ни одного крупного заказа, в то время как русские взялись за строительство нескольких гидроэлектростанций, которые до тех пор строились исключительно „Сименсом“». Это было крупное поражение. «Каждый большой заказ, потерянный на Востоке, равнозначен проигранному сражению», — заключал Хеллхофф.

Проведенная Хеллхоффом параллель между Афганистаном и Восточным фронтом была неудачной, но она показывала, насколько по-иному стали воспринимать Афганистан в мире. Еще пять лет назад Дауду никак не удавалось поднять значение своей страны. Попытки заручиться международной поддержкой проекта «Пуштунистана» не встречали понимания. Теперь, однако, во многом из‐за грубых промахов Даллеса, а также из‐за противодействия Советов и убеждения в том, что холодную войну надо вести в глобальном масштабе, фактор Афганистана стали принимать во внимание. Однако при этом произошла зловещая перемена: в результате советского влияния фантазм о государственном устройстве пуштунов в форме национального государства стал обретать плоть и кровь. Все больше уроженцев восточного Афганистана получали военную и идеологическую подготовку в Москве. Советские наставники спонсировали романтически настроенных националистов — таких, как Нур Мохаммад Тараки. Американская поддержка Пакистану давала Дауду шанс ударить в военные барабаны дома. Афганистан и «Пуштунистан» стали смешивать друг с другом и трансформировать друг в друга в результате холодной войны еще до того, как эта территория стала важнейшим полем битвы.

Америка, приняв глобальный подход к политике, не могла не включить в сферу своего внимания ранее маловажный для нее Афганистан. Одной из причин, по которой американцы избрали президентом моложавого 43-летнего человека, была его «вера, иногда расплывчатая, что Соединенные Штаты обладают почти безграничными возможностями»[281]. В духе времени были высказывания вроде следующего: «Не было практически ничего такого, что страна не могла бы сделать, если бы захотела»[282]. Вскоре последовали призывы к деятелям эпохи «Нового курса» президента Рузвельта: использовать свой опыт для того, чтобы изменить мир в соответствии с желаниями американцев. Кеннеди набрал звездную команду: «кризисные менеджеры», такие как бывший декан Гарварда Макджордж Банди и бывший кадровик ЦРУ Роберт Комер, осуществляли текущее руководство политикой кабинета[283]. Экономические мыслители, такие как Уолт Ростоу, упорядочивали политику США по отношению к развивающимся странам. Либералы, такие как бывший губернатор Коннектикута Честер Боулз, служили послами в ключевых регионах[284]. Летом 1961 года призыв дошел до Роберта Нэйтана и Артура Пола — людей, оставивших документы, которые помогут нам воссоздать все сложности, с которыми столкнулся Афганистан в период экономического подъема[285]. Подчиненные таким назначенцам, как Боулз, и таким профессиональным дипломатам, как Генри Байроад (посол США в Афганистане с 1959 по 1962 год), Нэйтан и Пол стали лицом американского глобализма в его борьбе за афганское государство.

Ил. 4. Гидроэлектростанция Наглу на реке Кабул, построенная совместно с СССР. Республика Афганистан. Фото А. Горячева, 1974 год (С разрешения РИА Новости)

Жизненные пути как Нэйтана, так и Пола дают хорошее представление об установках, которым следовало мышление о государстве и экономике в эпоху расцвета американской «империи производства»[286]. Пол происходил из старой филадельфийской семьи, которая вела примерно тот образ жизни, который увековечил его однокашник по Принстону Фрэнсис Скотт Фицджеральд[287]. На протяжении 1920‐х годов он работал секретарем, казначеем и в конечном итоге вице-президентом «Дексдэйл Хосиери миллз» — процветающей текстильной компании в Лансдейле, штат Пенсильвания[288].

Нэйтан был русско-американским евреем второго поколения из Огайо, однако он тоже вскоре стал учиться среди шпилей и горгулий, украшающих здания университетов Лиги Плюща, когда, несмотря на ограничительные квоты, поступил в Пенсильванский университет. В то время не было отдельной специальности «Экономика», и потому Нэйтан получал образование в области бизнеса, статистики и математики. В соавторстве с другим русско-американским евреем, Саймоном Кузнецом, Нэйтан занимался концепцией доходов домохозяйств и разработал новые методы статистических выборок. Нэйтан нанимал женщин из нужного ему района в качестве «счетчиков» для сбора «показателей безработицы в Филадельфии по возрасту, по той или иной профессии, по продолжительности безработицы и т. п.»[289]. Пол занимался экспортом колготок, Нэйтан — измерениями экономической активности, но и тот и другой получали важный опыт в области промышленного производства и статистики.

Когда рухнул фондовый рынок и администрации Рузвельта понадобились специалисты, Пол и Нэйтан оказались так или иначе связаны с правительством. У Пола уже были определенные отношения с вашингтонскими деятелями «Нового курса» благодаря его