кончится тем, что ей навяжут еще более никчемного и противного мужа, чем вы. Если, конечно, она не убежит из дома. Впрочем, как бы Марико ни хотелось бежать, сделать это не так-то легко. Ее замысел — пустая фантазия. И если вы действительно хотите ей помочь, перестаньте наконец корчить из себя невинного младенца, покажите Марико свое истинное лицо. А после этого пусть она все решает сама, по своему усмотрению. Это самый лучший выход.

— Нет! — Сёдзо покраснел.— Это я тебе могу все рассказывать, а кому-нибудь другому у меня не хватит духу. Во всяком случае с Марико я не могу так откровенничать.

— До каких же пор вы будете притворяться? —с дружеской иронией сказала Тацуэ и впервые слегка улыбнулась.— Подробности, разумеется, желательно опустить, а то она опять упадет в обморок. Но вам нужно с ней встретиться и поговорить.

— Да ведь она уехала в Токио!

— Нет! Уехала только тетушка, намереваясь расправиться с вами. А Марико на время своего отсутствия оставила у меня.

— У тебя?

— Вы, кажется, заинтересовались? Она лежит наверху. Утром у нее был обморок. Теперь она, наверно, уже оправилась. Можно позвать ее, но лучше вы сами пойдите к ней.

Тацуэ говорила уже не так повелительно, как прежде. Но на лице ее отражались противоречивые чувства, и, вероятно, они были бы слышны и в ее голосе, если бы в человеческом голосе, как в музыке, могли одновременно звучать разные ноты. И на Сёдзо она смотрела испытующим взглядом: поднимется он сразу или нет? Это будет провер-: кой — любит ли и он Марико, как она его. Сёдзо не колебался ни секунды. Казалось, он не замечал ее взгляда. С полнейшим безразличием ко всему окружающему, как это свойственно человеку, захваченному важнейшим для него решением, он встал и медленно вышел из комнаты. На боковой лестнице холла послышались его твердые, мужские шаги и затихли. Тацуэ сидела не шелохнувшись. Сёдзо поступил так, как она ему сказала. Отчего же ей было так тяжко, так одиноко? В душе она смеялась над собой, не замечая, что по щекам ее текут слезы. Вытерев их, точно капризный ребенок, ладонью, он встала и энергично, с шумом распахнула дверь.

Сёдзо впервые переступил порог кабинета Масуи в его особняке на Коисикава-Хаясимати.

— Говорят, вы помолвлены? — без всякого предисловия спросил Масуи своим низким хриплым голосом, круто повернувшись на  вращающемся кресле. Он сидел за огромным письменным столом, поставленным у противоположной от кровати стены.

— Да,— произнес Сёдзо. Во избежание излишних расспросов он заранее продумал предельно краткие и ясные ответы. Масуи, одетый в белоснежный полотняный костюм, вытянул шею и немного подался вперед. Через мгновение Масуи выпрямился, и Сёдзо понял, что избежал допроса, которого втайне боялся: где, как и когда все это произошло.

— Значит, вы должны пожениться. Но у Марико нет денег.

— Не связывайте, пожалуйста, вопрос о нашем браке с деньгами.

Это тоже был заранее обдуманный ответ. Тяжелое, как у бронзовой статуи, лицо Масуи чуть дрогнуло, от крыльев носа к уголкам рта пролегли дугообразные складки. Если то была улыбка, с ней не вязалось безжалостное выражение глаз. Однако это не похоже было на гримасу. Но вот лицо Масуи снова приняло бесстрастное выражение.

— Хотел бы я хоть раз послушать о таком деле, которое можно не связывать с деньгами.

В голосе Масуи не слышалось насмешки, скорее тон был добродушным.— А как же ты жить-то без денег будешь? Из-за прошлых провинностей тебе нелегко устроиться. Странная беспечность!

Напоминание о «провинностях» не было для Сёдзо неожиданностью— они ставились ему на вид при всяком поводе; с ними получалось, как с пятнами на пиджаке, которые хоть и удалены чисткой, но при определенном освещении отчетливо проступают. Сёдзо не смутился.

— Вы, разумеется, правы. И, пожалуй, я не хуже вас знаю, что все в мире в конечном счете связано с деньгами. Отсюда, если хотите, и мои прошлые «провинности». Узнав, какие уродливые формы приняло это владычество денег, я проникся убеждением, что нужно сделать так, чтобы деньги были связаны лишь с тем, с чем они должны быть связаны. Но это старая история. От своих взглядов я отрекся и уже потерял право вести с вами подобный разговор. Но во всяком случае я никогда не задавался вопросом, есть у Марико деньги или нет.

Масуи делал вид, что не слушает Сёдзо. Как будто думая совсем о другом, он задумчиво смотрел в полуоткрытое окно. На угловом столике монотонно гудел вентилятор, и белые бельгийского кружева занавеси на окне то, надуваясь, как парус, выпячивались во двор, залитый жарким сентябрьским солнцем, то опадали в комнату. Масуи следил за движением занавеси, прикусив толстую губу; нижняя челюсть, выдававшаяся от этого еще больше вперед, короткий нос, зоркие, внимательные круглые глаза и весь профиль оправдывали его прозвище «бульдог». Но сейчас лицо его утратило обычное для него решительное выражение — на нем была какая-то растерянность. Сидевший перед ним молодой человек даже и сегодня, когда он должен был бы говорить почтительно, держался совершенно независимо, так же как при их первой беседе. Пожалуй, еще никто не смел так вести себя с Масуи. Не говоря уже о массе людей, работавших в его концерне, зависевших от него или связанных с ним денежными и прочими интересами, даже ученые, профессора, с которыми ему при-хо дилось сталкиваться, и те говорили с ним либо с подчеркнутой внимательностью, либо приниженно, либо почтительно поддакивая. И это всегда вызывало у него лишь чувство презрения. Но спокойная независимость Сёдзо внушала Масуи даже расположение к нему. Выбрав его в мужья, Марико, конечно, поступает не очень благоразумно, но, по-видимому, и не так уж глупо. Былые провинности Сёдзо не пугали его. И не потому, что он верил покаявшимся. Нет, просто он верил в незыблемость капитализма. Однако еще неизвестно, как он бы повел себя, если бы молодой человек был никому не известным пришельцем. Но Сёдзо был его земляк, и Масуи махнул рукой на его крамольное прошлое: нечего старое поминать, решил он про себя. У Масуи, как у преуспевшего выходца из провинции, была большая слабость к родным местам, вот почему и теперь никакие деликатесы не привлекали его так, как простая грубая пища, которую он мальчишкой ел у себя дома. Однако он ничем не выдал своих мыслей и, повернувшись к Сёдзо, спросил:

— А на что же ты думаешь существовать, когда женишься?

— В Токио нам, вероятно,