В случае его женитьбы, как разъяснил ему в свое время дядя, брат был обязан выделить ему некоторую долю наследства. Пусть это будет небольшая сумма, но и она им пригодится. Мысль поселиться в провинции возникла не у Сёдзо, а у Марико, это было ее давнишнее желание. Любовь к Сёдзо, вымышленная помолвка с ним, предстоящий брак — все это стало неотделимо от ее желания бежать из Токио, это желание, словно росток из-под земли, пробилось теперь наружу. Сёдзо со стыдом и глубоким раскаянием решил открыть ей всю правду о себе, считая это своим долгом, но Марико не захотела и слушать его исповедь. Не стала она и признаваться ему в любви. Она только сказала, что хотела бы уехать из Токио, что круглый залив, открывающийся в Юки с вершины холма, сливается в ее воображении с детским воспоминанием о голубом сверкающем море, она сказала, что мечтает о работе в школе, о маленьком домике с вязом и двумя белыми козочками на дворе.

Как ни странно, это вполне заменило признание в любви. Сёдзо не хотелось ее разочаровывать, и он не стал ей говорить, что подлинная жизнь на его родине так же далека от ее милой мечты, как городишко Юки от Токио. Вместе с тем ее мысль обосноваться на родине он счел разумной, и прежде всего потому, что сейчас в Японии перед любым человеком, что бы он ни собирался предпринять, сразу возникал кровавый лик войны. Сёдзо думал о том, что до сих пор ему удивительно везло — пока его не призывали, но в один прекрасный день это может внезапно случиться, его заберут в армию, и тогда в Юки Марико будет окружена лаской и заботой больше, чем в Токио. Надеялся он глав-/ ным образом на дядю и тетку, которым написал о своих планах более подробно, чем брату. Возможно, что и сегодняшний вызов к Масуи и разговор с ним объясняются тем, что дядя в свою очередь написал Масуи.

Оторвавшись от своих мыслей, Сёдзо сказал:

— Вы разрешите закурить?

Масуи не курил, и на чайном столике, за которым они сидели, курительного прибора не было; следовательно, гостей-курильщиков в комнату хозяина обычно не приглашали. Масуи сердито блеснул глазами, но не сказал, что курить у него нельзя. И Сёдзо, пошарив в карманах, вытащил сигарету и закурил, а затем так же откровенно продолжал начатый разговор.

— Самый сложный вопрос, который возникает в связи с моим переездом на родину,— это вопрос о нынешней моей работе. Как быть с ней?

— А ты что предлагаешь?

— Поскольку дело это как будто с самого начала было предпринято лишь в результате моей настойчивой просьбы, на мне лежит ответственность во что бы то ни стало довести его до конца. Но, откровенно говоря, я почти готов сложить оружие. И если можно еще раз обратиться к вам с просьбой, разрешите пока прекратить ее.

— А есть у тебя другая работа?

— Я хотел бы вернуться в библиотеку в Юки. Есть у меня работа, которой я пытался заниматься побочно. Основная моя ошибка, из-за которой все так получилось, состояла в том, что я поторопился с осуществлением своего замысла и не учел того, что это чрезвычайно большая и сложная работа; с другой стороны, помехой служит и война. Я уже все сообщил господину Эбата, и, вероятно, он докладывал вам: не успеешь найти подходящего помощника, его тут же мобилизуют. В последнее время везде, вплоть до типографии, люди один за другим получают красные повестки, и их некем заменить. А что будет дальше, даже трудно сказать!.. Правда, доктор Имура полон решимости и говорит, что, какие бы трудности ни возникли, библиотека будет выполнять свои функции до конца. Поэтому продолжать работу все-таки можно, и если вы не разрешите ее прекратить, я не намерен отказываться от выполнения своего обязательства. Тогда пришлось бы подумать о том, как нам с Марико прожить в Токио. Но сейчас мы не будем об этом говорить. А уж если красной повестке суждено прийти, так она ко мне везде придет.

Сёдзо не знал, куда стряхнуть пепел, пепельницы не было, и он стряхнул его на чайное блюдце. Масуи, прикусив нижнюю губу, сердито следил за движениями его руки, потом взглянул на Сёдзо и сказал:

— Поступай, как знаешь. Ведь ты же втянул меня в это дело. Ну, а то, что работа идет не по плану, не твоя вина, тут уж ничего не поделаешь — время сейчас такое.

Сделав паузу, он вытащил из брючного кармашка свои старинные платиновые часы и спросил:

— А в мой концерн поступить не хочешь?

— Мне эта мысль никогда в голову не приходила.

— А если бы пришла?

— Вероятно, отказался бы.

— Вот как! Ну что ж, тогда нажми-ка звонок! Мне пора ехать.

Масуи в третий раз бросил быстрый, сердитый взгляд на Сёдзо, но тот даже не заметил, что его отказ удивил могущественного дельца, которого трудно было чем-нибудь удивить. Поднявшись со стула, Сёдзо нажал кнопку звонка. Тотчас в кабинет постучались, и в двери, словно на экране телевизора, выросла фигура Эбата. Отдавая ему какие-то деловые распоряжения, Масуи повернулся на вращающемся кресле к письменному столу и, выставив свой характерный подбородок, уткнулся в стоявшие рядом на столе два ящика с бумагами. В правом ящике были дела «Решенные», в левом «Нерешенные». От секретарского чутья Эбата не укрылось, в котором из них находится теперь дело Сёдзо и Марико.

— Госпожа Масуи скоро должна вернуться.

Это сообщение могло быть обращено и к подымавшемуся с кресла Масуи и к приготовившемуся выйти вслед за ним Сёдзо. Возможно, оно адресовано было Сёдзо и, конечно, Эбата не проявил бы нежданную предупредительность, если бы не понял, что дело Сёдзо следует отнести к рубрике «Решенные». Во всяком случае Эбата понимал, что ему следует держать про себя свою обиду: ведь у него из-под носа утащили заманчивую вещь, которую он уже мог бы считать своей собственностью, если бы не упрямство его папаши, старого сацумского самурая. А Марико была для Эбата не девушкой, не любимой невестой, а просто вещью, завладеть которой было очень выгодно, независимо от того, назначалось ли за ней определенное приданое или нет. Но, хочешь не хочешь, досаду теперь следовало спрятать куда-нибудь подальше. Кстати сказать, он не забывал, когда и где можно было называть Мацуко сестрой, и перед своим