вопросу у меня еще с 1935–1936 гг. и в военные 1943–1944 гг. постоянно имелись серьезные разногласия с фюрером. Я обращал его внимание на то, что в долгосрочной исторической перспективе он, возможно, и прав, но это не кажется мне решающим. Решающее — это тот факт, что руководящий слой английского государства, правильно то или нет, сегодня придерживается своего собственного взгляда. Не в нашей власти заставить английское руководство думать по-другому, даже если это и в интересах самой Британской империи. Ничего большего для осуществления своих взглядов в Англии мы сделать не можем.

Я вновь и вновь говорил фюреру перед войной: мы должны считаться с защитой Англией своего старого принципа равновесия как с политической реальностью, ради осуществления этого принципа она пойдет и на войну. Именно по данному столь решающему пункту мне никогда не удавалось добиться единства взглядов с фюрером. В последующие годы войны он неоднократно повторял мне: «Риббентроп, разве не был я прав в своем отношении к английскому тезису о равновесии? Продолжал ли он оставаться правильным и перед лицом этого колоссального развертывания сил России? Служить интересам Англии? Что произошло бы с Англией, если бы сегодня Германия оказалась слабой? Мы и в идеологическом, и в военном отношении являемся последним бастионом на подступах к Британской империи. А если Сталин сомнет Германию, большевизации Европы никакой силой английских или американских штыков не воспрепятствовать. Так не лучше ли было бы, если бы Англия своевременно договорилась с нами насчет Данцига и коридора, чего я с вашей помощью добивался три четверти года, вместо того чтобы объявлять нам войну из-за Польши? Разве Германия, заняв позицию борьбы против столь сильной Азии, смогла бы когда-нибудь стать опасной для Англии?»

В течение 1935–1936 гг. предпринимались попытки, опираясь на военно-морское соглашение, достигнуть дальнейших договоренностей с Англией. В переговорах о предполагавшемся военно-воздушном пакте, заключения которого я настоятельнейшим образом желал, мне довелось участвовать лишь частично. Переговоры шли по различным каналам. Я всегда сожалел, что они не увенчались успехом, ибо полагал, что пакт именно в этой области, пожалуй, мог привести к установлению иных отношений с Англией.

Никакого дальнейшего улучшения германо-французских и германо-английских отношений в это время констатировать было нельзя. Франция систематически продолжала свою политику союза против Германии. После того как Барту снова прочно включил Польшу и Малую Антанту в французскую систему пактов, произошла ратификация франко-русского договора о взаимной помощи, который, разумеется, представлял собой непосредственную угрозу рейху и означал разрыв Локарнского соглашения[58]. Ответом Гитлера стал важный шаг — восстановление германского военного суверенитета на всей территории рейха. Позднее фюрер говорил мне: это было для него одним из самых серьезных решений и после заключения франко-советского военного союза действовать иначе он не мог{14}.

Зимой 1935/36 гг. я поддерживал в Париже и Лондоне контакты со многими влиятельными лицами. В беседах с ними я открыто и недвусмысленно заявлял: либо в результате согласованной программы пересмотра границ в Европе будет достигнуто взаимопонимание между западными державами и Германией, либо рейх в какой-то форме вновь сам возьмет свою защиту в собственные руки, так как, следовательно, Локарнский договор должен быть изменен.

Из различных разговоров с благоразумными англичанами я вынес впечатление, что они признают обоснованность моих аргументов, и даже встречал согласие со стороны некоторых весьма влиятельных лиц. Мне нередко говорили: «Находясь в положении Адольфа Гитлера, англичане тоже заняли бы такую позицию».

Однако о намерении вновь занять Рейнскую область Адольф Гитлер тогда еще не говорил. На эту меру он решился очень быстро, когда получил сообщение о ратификации франко-советского договора о взаимопомощи. На его вопрос о риске я ответил: думаю, что занять Рейнскую область ему удастся без войны.

Часы, предшествовавшие вступлению в Рейнскую область, были тревожными. Сообщалось, что у французской стороны находится в боевой готовности моторизованная армия численностью примерно 250 000 человек, и было ясно: при наших небольших вооруженных силах занятие Рейнской области может являться лишь символическим. Для меня тоже это были тяжелые часы: ведь я же убеждал фюрера, что в Англии в конце концов смирятся с восстановлением германского военного суверенитета в Рейнской области. Однако широкие английские круги твердо держались за Версальский договор и Локарно, и никто, конечно, не мог в точности знать, сколь велико окажется влияние этих кругов. Даже при том, что, насколько мне было известно, крупные силы в Англии выступали за германо-английскую договоренность и проявляли понимание нашей точки зрения, решение Гитлера все равно означало большой риск.

Как самому Адольфу Гитлеру, так и мне было ясно одно: восстановления военного суверенитета Германии (а после заключения франко-советского союза фюрер придерживался именно такого взгляда) путем переговоров добиться невозможно. Наоборот, имелась опасность, что в результате длительных дискуссий по этой проблеме возникла бы крайняя ситуация, которая, вероятно, гораздо скорее могла привести к действительному конфликту, чем если бы заграница оказалась поставленной перед fait accompli[59]. Таковы были мысли, владевшие нами тогда и окончательно побудившие Адольфа Гитлера предпринять этот шаг.

После занятия Рейнской области[60] Лондон предложил Германии отстоять немецкую точку зрения в Лиге Наций. Поначалу фюрер обдумывал, не следует ли ему лично полететь в Лондон и там самому выступить на ее Совете. Но против этого возразили министр иностранных дел Нейрат и я, и он от этой мысли отказался, а в Лондон послал меня. Предварительно нам сообщили, что Германия сможет там свободно и беспрепятственно защищать свою точку зрения. Накануне моего отъезда Гитлер обговорил со мной все детали нашей системы доказательств. Его крупный план мирных отношений должен послужить основой нового сотрудничества с другими нациями. Главное состояло в том, что тем самым провозглашалась готовность Германии вернуться в Лигу Наций.

С этим решением у меня связано небольшое личное воспоминание. Когда поступило сообщение о франко-советском пакте и Гитлер принял решение занять Рейнскую область, мы находились в Мюнхене. Во время продолжительной беседы я изложил ему идею крупного мирного плана, с тем чтобы после занятия этой области построить сотрудничество с другими нациями на базе полного равноправия. Вернувшись в отель «Четыре времени года», я стал раздумывать, не смогли бы мы, пожалуй, решающим образом содействовать спокойному развитию, заявив, что готовы снова вступить в Лигу Наций. Я записал эту мысль и положил бумагу на стол. Ранним утром совершенно неожиданно позвонил фюрер: он хочет немедленно зайти ко мне, чтобы обсудить нечто очень важное. Войдя в мой номер, он сказал: «Риббентроп, сегодня ночью мне пришла в голову одна идея, как нам без всяких осложнений занять Рейнланд. Нам