Шрифт:
Закладка:
В Париже были серьезно раздосадованы. Некоторые газеты дошли до того, что стали писать о «коварном Альбионе». Я просил моих французских друзей подчеркивать те выгоды, которые в результате этого добровольного ограничения Германией своих вооружений в конечном счете получила и Франция.
Когда на следующий день после заключения договора меня снимали для еженедельного киножурнала и я сказал, что считал задачей всей своей жизни добиться взаимопонимания между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, это отнюдь не были пустые слова или double talk[52], как хотели изобразить на Нюрнбергском процессе. Нет, это было мое глубочайшее убеждение! Сегодня мне не верят, что это так; более того, как я сказал в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе, иностранные государственные деятели «сегодня не смеют поверить, что это так!». Но я надеюсь, что еще придет тот день, когда сделанное мною получит совсем другую оценку.
После заключения договора меня посетил также постоянный секретарь английского министерства иностранных дел сэр Роберт Ванситтарт[53]. Но я не смог установить, каково же его собственное мнение. Хотя в общих выражениях он и высказывался о договоре положительно, но находился в каком-то нервозном состоянии, и у меня сложилось такое впечатление, что подобный ход событий был ему совсем не по душе. Я знал Ванситгарта лишь поверхностно, в былые годы раз или два посетил его, причем он всегда вел себя очень сдержанно. Я не мог не поддаться впечатлению, что в улучшении германо-английских отношений он был заинтересован гораздо меньше меня. Я задавал себе вопрос, не является ли причиной этого его сильно дающая себя знать франкофильская позиция. Ванситтарт писал стихи и пьесы на французском языке. Но это еще не причина для его негативного отношения: я ведь тоже был франкофилом!
Главное заключалось в том, что Ванситтарт с самого начала отстаивал в Форни офисе тезис, который в свое время был сформулирован сэром Эйром Кроу — англичанином, рожденным немкой: «Англия никогда не должна идти на пакт с Германией!» Сэр Роберт держался этого курса вплоть до самого уничтожения Германии, своего великого триумфа в данный момент. Все мои попытки и попытки других людей настроить его на другой лад ни к чему не привели. В те годы он, несомненно, был в Англии главным противником всех стремлений германской политики. «Ванситтартизм» стал для всего мира символом ненависти к Германии. Но выдержит ли политика Ванситгарта проверку историей?
Свое недовольство подписанием договора о флотах Ванситтарт показывал достаточно явно. Уже один тот факт, что мистер Крэйджи после подписания попросил меня не посещать сэра Роберта, говорил о многом. Дружественно настроенные по отношению ко мне люди проинформировали меня о том, что Ванситтарт возражает против немедленного вступления договора о флотах в силу и что трудности, возникшие накануне его подписания, исходили лично от него. Так это или нет, но в любом случае обычно столь самоуверенный Ванситтарт при моем посещении был явно скован и подчеркнуто вежлив со мной. Это, в частности, выразилось в том, что при прощании (весьма редкий случай в Форин офисе) он спустился со мной по лестнице и проводил меня до моего автомобиля, стоявшего на Даунинг-стрит. Я дал себе обещание сделать все для того, чтобы установить дружественный контакт с этим влиятельным человеком. К сожалению, это не удалось мне и позднее.
Уже в то время в Англии действовали силы, с порога отвергавшие любое германское предложение, даже если оно было столь же разумно, как соглашение о флотах. В противоположность временам Тирлича[54], этот договор соотношением 100:35 гарантировал Англии, если она честно стремилась к миру, преимущественное положение морской державы. Но Ванситтарт и стоявшие за ним круги старались сохранить версальскую систему; тем самым они несут главную ответственность за дальнейший ход развития, в результате которого Германия и Англия вновь оказались друг против друга{12}.
Уже тогда, после соглашения о флотах, я сконцентрировал свою деятельность на том, чтобы, базируясь на этом фундаменте, прийти к еще более тесным отношениям, а если можно, то и к союзу с Англией. Это было огромным желанием Адольфа Гитлера, а также и моим собственным. Фюрер заявил мне, что кроме соглашения о флоте он готов также в рамках союза с Англией гарантировать целостность лежащих между Германией и Англией стран — Голландии, Бельгии и Франции — и, более того, предоставить в распоряжение Великобритании в целях сохранения ее империи, где бы то ни потребовалось, до 12 германских дивизий.
Я в первую очередь думал тогда о заключении военно-воздушного пакта, к чему Адольф Гитлер относился положительно. В качестве встречной компенсации Англия должна была бы признать Германию сильнейшей континентальной державой и не остаться глухой к определенным немецким требованиям о пересмотре границ в Центральной Европе. Правда, о последнем Гитлер тогда еще подробнее не высказывался, а пока говорил лишь, что для этого он должен найти дружественное понимание со стороны Англии. В качестве источников сырья он желал вернуть одну или две бывшие немецкие колонии. Однако это требование не должно было служить condicio sine qua non для союзнических отношений. Эти мысли Гитлера о союзе я в последующие гады выдвигал в Лондоне на обсуждение при самых различных обстоятельствах. Отчасти они воспринимались позитивно, но в большинстве случаев холодно.
Решающим для того, чтобы двинуть это дело вперед, мне казалось одно: встреча главы британского правительства с фюрером, чтобы на базе исключения военно-морского соперничества прежде всего углубить взаимное доверие. Гитлер сразу же согласился. Но привлечь Болдуина на сторону этой идеи оказалось трудно. Все мои английские друзья тогда поддержали меня. Болдуин колебался. Тогда Гитлер предложил устроить встречу на военном корабле в Северном море и даже заявил, что готов полететь к британскому премьеру в Чеккерс[55].
Я слышал, что Болдуин вроде бы не против, но к решению идет все же медленно. Потом я узнал, что Болдуин высказался так: он должен сначала переговорить с
