Шрифт:
Закладка:
По положению вещей я не мог и не должен был, учитывая неофициальный характер моей миссии, брать на себя какие-либо договорные обязательства. Моим делом было прежде всего создать основу доверия, чтобы тем самым подготовить германо-английское соглашение. В этом случае, по моему тогдашнему убеждению, получат свое решение все другое вопросы, такие, как равноправие и разоружение. Мне было сказано, что меня желают видеть еще раз вместе с министром иностранных дел. Прощаясь, мистер Макдональд спросил меня, с каких пор я занимаюсь дипломатическими вопросами. Я рассказал ему, как и когда встретился с Адольфом Гитлером. Макдональд, любезный, как все англичане, сказал шутя, что он наверняка проголосовал бы за меня, если бы я был выставлен кандидатом в его избирательном округе.
После намеченной второй, снова проведенной в дружественном духе беседы с влиятельными английскими государственными деятелями (на сей раз присутствовал и министр иностранных дел Джон Саймон) я считал, что могу быть доволен этим первым контактом. Затем я выехал в Париж, чтобы и там действовать в том же направлении.
На следующий день я прочел в «Таймс», что «Болдуин в своей речи в палате общин указал на обещанное Германии равноправие. Оно, заявил он, может быть достигнуто или тем, что Германия вооружится до уровня других государств, или же тем, что другое государства разоружатся до ее уровня. Но ни того ни другого делать не хотят. А потому остается только достигнуть золотой середины частичным вооружением Германии и частичным разоружением других стран. Это кажется ему правильным курсом.
Речь Болдуина была гораздо большим, чем то, на что я надеялся, и меня эта перспектива для Германии удовлетворяла. Фюрер тоже был явно обрадован позицией Болдуина, так как увидел в этом приемлемую возможность достигнуть равноправия Германии в области вооружений.
Однако в Париже, как я констатировал, речью Болдуина были довольны куда меньше. Но все же некоторая разрядка дипломатической ситуации была достигнута.
1934 год начался прежде всего важным внешнеполитическим событием — германским компромиссом с Польшей, безусловно необходимым для облегчения нашего внешнеполитического положения. Генерал фон Бломберг и я очень советовали фюреру сделать это{10}.
Весной 1934 г. фюрер назначил меня уполномоченным по вопросам разоружения, чтобы я смог продолжать переговоры, прежде всего с Лондоном и Парижем, в официальном качестве.
Нашей целью было тогда, как и прежде, прийти возможно быстрее к соглашению о равноправии в области вооружений. Затем последовали визит английского министра иностранных дел Идена в Берлин и несколько моих поездок в Лондон и Париж. Во французской столице я вел переговоры с тогдашним министром иностранных дел Луи Барту[46], который сначала говорил со мной гораздо больше о своей великолепной библиотеке и о Рихарде Вагнере, чем о политике. Барту, умевший рассказывать пикантные анекдоты из своей бурной жизни, был неподражаемым остряком, с которым приятно поболтать. Но вместе с тем он был закоренелым врагом Германии, и, когда речь зашла о политике, его реплики — правда, всегда любезные — сделались едкими. Здесь, несомненно, сказывалась идейная школа Пуанкаре[47] и его времени. По-видимому, Барту заметил мое недовольство его постоянным отклонением от темы и вечером прислал мне прекрасную книгу о любовной жизни Рихарда Вагнера с посвящением: «На память о беседе, в которой Рихард Вагнер сыграл роль посредника». Это было так типично для Барту! Ведь, рассказывая любовные истории из жизни знаменитых людей (тема, в которой он был большим знатоком), министр ловко обходил рифы на пути к какому-либо решению насчет равноправия Германии в вооружениях!
Некоторое время спустя я снова увидел Барту в красивом дворце на набережной Кэ д’Орсе старого месье Бюно-Варилла — владельца газеты «Матэн» — на ужине с дамами (на этот раз присутствовала и моя жена). Барту блистал остроумием и пребывал в прекрасном настроении. Это был очень интересный и прямо-таки прелестный вечер. Когда я уже начал опасаться, что Барту снова уклонится от политических разговоров, ради которых я и явился на этот ужин, он пригласил меня пройти в сад. Здесь у нас состоялась долгая и на сей раз весьма серьезная беседа. Французскою министру иностранных дел предстояла вскоре поездка в Восточную Европу: он хотел создать вокруг Германии новое кольцо своих союзников. Тщетно заклинал я его вместо того, чтобы ехать в Варшаву, Прагу, Бухарест и Белград, сначала побывать в Берлине. Успешно разговаривать с Германией Адольфа Гитлера, протягивая одну руку для дружеского рукопожатия, а в другой держа револьвер, нельзя. Но Барту невозможно было переубедить. Его неизменный ответ звучал так: прежде чем вести с нами переговоры по вопросу вооружений, он должен упорядочить свои союзы со странами Восточной Европы[48].
Когда я после этого малорадостного разговора с Барту высказал свое разочарование, господин Бюно-Варилла, сей старый и многоопытный дипломат, дал весьма примечательный ответ: «Вы хотите изменений [Версальского договора]. Я это понимаю, но вы делаете ошибку, обращаясь к месье Барту. Есть только одна возможность: обратитесь к Лондону. Печально, но так: французской политикой дирижирует Форин офис».
Я упоминаю этот эпизод потому, что мои усилия в отношении Барту были второй после истории с Даладье попыткой установить контакт французского правительства с Адольфом Гитлером. Моему сердцу была близка идея побудить влиятельного французского государственного деятеля к разговору с германским рейхсканцлером, чтобы создать доверительную атмосферу непосредственного общения, сильно облегчившую бы все дальнейшее. Я всегда сожалел, что попытка эта оказалась тщетной. Учитывая отношение Гитлера к Франции, то обстоятельство, что такой непосредственный контакт между главными персонами своевременно установить не удалось, могло обернуться трагедией. В результате недоверие Гитлера к Франции углубилось.
Свой взгляд на Францию Адольф Гитлер выразил в «Майн кампф» еще во времена борьбы за возвращение Рура, [оккупированного франко-бельгийскими войсками]. С тех пор французская политика сделала не так-то много, чтобы внести коррективы в его отношение к Франции. Ведь, собственно говоря, это именно она всегда препятствовала разумному пересмотру [Версальского договора]. В Берлине ходило тогда ироническое высказывание французского посла Франсуа-Понсз, который в связи с небольшим увеличением [германских] полицейских сил сказал немецким журналистам: «Когда неразумный ребенок играет с огнем, надо вовремя дать ему по рукам». Это было еще
