Пользуясь этим и другими случаями, я подробно, делился собственными впечатлениями, рассказывая Адольфу Гитлеру о Франции, о красоте Парижа, о французском искусстве, о Лувре. Многие французы так же выступали за взаимопонимание, как и я со времени окончания войны{8}.

Тем самым я вновь и вновь помогал Адольфу Гитлеру сблизиться с Францией и французами и полагаю, что мне удалось это в первую очередь благодаря апелляции к его художнической натуре. Он начинал видеть французский вопрос в ином свете и даже однажды дал одному известному французскому журналисту (ставшему впоследствии послом Лаваля), де Бринну, сенсационное интервью насчет возможности взаимопонимания с Францией; оно появилось в «Матэн»[37] и сразу же высветило германо-французские отношения. Должен упомянуть здесь, что тогдашний начальник штаба СА Рём, который позднее, 30 июня 1934 г., был расстрелян[38], значительно способствовал тому, что Адольф Гитлер постепенно пересмотрел свое отношение к Франции.

Мой муж тогда был настолько далек от внутриполитических событий, что даже накануне 30 июня 1934 г. ничего не знал о надвигающемся кризисе. Ему лишь бросилось в глаза, что Рем. который раньше часто посещал нас в Далеме, с некоторых пор стал избегать всяких высказываний. 29 июня 1934 г. вечером у нас побывал Гиммлер, и муж спросил его, почему Рем стал таким замкнутым. Гиммлер ответил: «Рём — уже мертвец».

Дабы использовать благоприятную атмосферу, возникшую в обеих странах, я вскоре спросил Адольфа Гитлера, готов ли он встретиться с французским премьер-министром Даладье. От парижских друзей я слышал, что господин Даладье склонен пойти на такую конфиденциальную неформальную встречу. Местом ее должен был стать охотничий домик в Оденвальде. Я выехал в Париж, питая радужные надежды на то, что мне удастся этот визит устроить и таким образом сделать шаг к лучшему взаимопониманию и сближению обеих стран, т. е. что визит этот приведет к той цели, к которой я в рамках возможного стремился уже с 1919 г.

В Париже я встретился на завтраке с господином Даладье в квартире моего знакомого. Он явился вместе с одним господином из военного министерства, несколько опоздав, и был довольно возбужден. Казалось, вопрос о встрече с Гитлером он предварительно обсудил со своими политическими друзьями. К сожалению, результат был негативен. Уже здороваясь, председатель совета министров Франции сразу сказал мне: «На встречу я пойти не могу, ибо нахожусь в рамках такой системы, которая не позволяет мне действовать столь же свободно, как господин Гитлер».

Я был его заявлением очень разочарован, ибо ожидал от личного контакта Адольфа Гитлера с этим умным, спокойным французом, тоже выходцем из народа (которого за его молчаливость часто называли la taciturne[39]), весьма многого для германо-французского взаимопонимания. Какой-либо твердой программы этого визита намечено не было: я хотел достигнуть лишь разрядки все еще застывшей дипломатической атмосферы в отношениях между Германией и Францией. Завтрак прошел поэтому в подавленном настроении. Благоприятный случай для установления взаимного согласия, в чем я, учитывая позицию Гитлера и его недоверие к Франции, был особенно заинтересован, оказался упущенным.

Позже, в 1938 г., провожая господина Даладье после Мюнхенской конференции четырех великих держав в аэропорт, я сказал ему, как сильно в прошедшие с тех пор годы сожалел о том, что встреча его с Адольфом Гитлером в 1933 г. так и не состоялась. Многое в минувшие годы, вероятно, сложилось бы иначе, если бы тогда была найдена основа для германо-французского доверия. Даладье ответил мне одной фразой: «A qui le dites vous?»[40]

Но одного успеха мне в своих усилиях добиться взаимопонимания с Францией в 1934 г. все-таки удалось достигнуть: по моему совету фюрер в своей публичной речи отказался от Эльзас-Лотарингии![41] А это было главным пунктом в германо-французских отношениях. Данное заявление значительно облегчило плебисцит по вопросу о Сааре в январе 1935 г.

Летом и осенью 1933 г. я постоянно поддерживал связь с моими французскими друзьями и еще несколько раз побывал во Франции. От надежды все-таки когда-нибудь осуществить встречу Гитлера с Даладье я не отказался. Но особенно мне хотелось дипломатическими мерами открыть путь к соглашению о равенстве Германии в вооружениях с другими европейскими государствами, к которому Гитлер решил прийти так или иначе — будь то посредством разоружения других стран или же вооружения собственной. К сожалению, этим усилиям, которые, казалось, имели, неплохие перспективы, положили конец решения, принятые в Женеве в октябре 1933 г. Согласно им, Германия должна была на практике ожидать равноправия в вооружениях еще целых восемь лет!

У Гитлера это требование вызвало возмущение. Тогдашний министр рейхсвера фон Бломберг[42], который с самого начала горячо поддерживал меня в моей политике по отношению к Франции, попытался вместе со мной успокоить его. Но фюрер без обиняков заявил нам, что переговоры так дальше не пойдут, он покинет конференцию по разоружению и выйдет из Лиги Наций. Решение его останется неизменным! В его жизни уже не раз бывало так, что в своих трудных решениях ему оставалось полагаться только на самого себя. На следующий день было официально объявлено о выходе Германии из Лиги Наций, а также о том, что она покидает Женевскую конференцию по разоружению{9}.

После этих событий я сначала поехал в Лондон, чтобы в неофициальной форме сообщить там известным мне государственным деятелям и политикам о готовности Гитлера продолжить переговоры по разоружению. В Париже правительство Даладье в результате происшедших событий ушло в отставку.

В Лондоне я в первый раз встретился с Болдуином[43]. Один из его друзей, лорд Дэвидсон, пригласил меня на завтрак в один из внешне неприметных домов в кварталах Вестминстерского дворца. Здесь я со всей откровенностью впервые изложил лорд-канцлеру мысли Адольфа Гитлера о равенстве в вооружениях и их практическом осуществлении, а также передал ему желание фюрера добиться прочных дружественных отношений с Англией. У меня сложилось впечатление, что моя информация весьма заинтересовала Болдуина.

Чисто по-человечески я с первого же момента почувствовал приятный контакт с этим типичным представителем английских консерваторов. Весь его облик и манеры внушали доверие. Если бы Болдуин и Гитлер заложили тогда фундамент германо-английской дружбы, он оказался бы солидным. Болдуин отнесся к моим высказываниям положительно: меня попросили вести такие переговоры и впредь.

Уже во второй половине того же дня я был приглашен на Даунинг-стрит ¹⁰/₁₁[44], где меня самым дружеским образом принял Болдуин. Сначала он побеседовал со мной об одной немецкой книге, которая, очевидно, принадлежала его матери и