Крейцберг захохотал и, убрав нож от горла, стал играть им, переставляя острие с пальца на палец. Это так, похоже, заняло его, что он на несколько секунд забыл о Жервезе, но вдруг вздохнул, взял нож и неуклюже, держа его тремя пальцами, провел острием по груди девушки.

Та вскрикнула и неожиданно для себя заплакала тонко и жалобно, словно ребенок, который жалуется на несправедливость и не понимает, почему его наказывают.

Лицо у Крейцберга прояснилось.

— Ну вот, теперь ты назовешь мне все: явки, пароли, связных!

Жервеза покачала головой.

— Я говорю правду, а вы мне не верите…

— Фамилии людей, которые приходили в фирму! Не по делам «Поло», а подпольщиков. Кто стоял во главе организации, Кан или Дюбуэль? — Крейцберг вновь кольнул девушку ножом. — Понимаю, тебе больно, к тому же рука моя может сорваться, и я попорчу тебе легкие или еще что-нибудь, а я не хочу, чтобы ты умирала: ты еще не сказала ничего, что должна…

Жервеза смотрела на гауптштурмфюрера. Она вновь видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала, слова словно обтекали ее, не останавливаясь, не касаясь сознания. И она испугалась, что сходит с ума. Вдруг до нее дошел смысл сказанного — не все, лишь слова Крейцберга о том, что рука его может сорваться.

Жервеза стиснула зубы и напряглась, а когда боль вновь обожгла грудь, изо всех сил подавшись вперед, рванулась из рук гестаповцев, чтобы лезвие прошло через ее сердце. Но гауптштурмфюрер был начеку. Мгновенно отдернув руку с ножом, он ударил Жервезу по лицу.

— Успеешь еще умереть, — улыбнулся он криво и заорал на гестаповцев: — А вы почему не держите?

Те крепко прижали девушку к спинке стула. Теперь она не могла двинуться и закусила губы, чтобы не кричать.

Крейцберг заметил это.

— Ладно, допустим я поверю, что ты не имеешь отношения к шпионам. Тогда рассказывай о том, что знаешь. Кто, по-твоему, из них главный: Кан или Дюбуэль?

— Мосье Кан — директор, Дюбуэль — его подчиненный, — уверенно ответила Жервеза, но вдруг вспомнила, как однажды заглянула в кабинет Кана и увидела, как Дюбуэль выговаривал что-то директору. Правда, он сразу заметил ее и мгновенно заговорил о другом, однако девушка еще тогда что-то заподозрила… И вот теперь этот допрос…

Приказав гестаповцам отпустить Жервезу, Крейцберг спрятал нож.

— Вот что, птенчик, — произнес он. — Я сейчас отдам тебя этим ребятам…

Жервеза вздрогнула, и гауптштурмфюрер, усмехнувшись, повторил вопрос:

— Так кто был настоящим шефом организации?

Жервеза рассказала об увиденной сцене.

— А ты наблюдательная, — похвалил Крейцберг. — Расскажи мне все, что ты знаешь о Дюбуэле: характер, привычки, круг знакомств. Звонили ли ему женщины?

— Нет, женщин он сторонился. Только работал, и все. Не болел, хотя когда-то жаловался на почки.

— Какие рестораны любил?

— Завтракал и обедал напротив, в бистро.

— А магазины?

— Мосье Дюбуэль никогда не говорил на эту тему.

— А о чем он говорил? Может, жаловался на что-нибудь?

Жервеза покачала головой. Ей казалось, она знает мосье Дюбуэля, а оказывается... Неожиданно она вспомнила:

— У него часто было раздражение кожи. После бритья. Он говорил, что только в одной парикмахерской Парижа умеют брить.

— Где же?

— Когда-то мы проезжали мимо нее, и мосье Дюбуэль сожалел, что не имеет времени зайти туда. Это на перекрестке Рю-Соссюр и Лежандр.

— Возле коммерческого училища? — спросил Крейцберг.

— Да, недалеко от «Поло».

— Вы начинаете мне нравиться, мадемуазель Пейрот.

Жервеза провела дрожащими пальцами по ранам на груди.

— Не беспокойтесь, скоро заживет, — заметил ее движение Крейцберг, — а если будете умницей, получите медицинскую помощь… Так какие еще привычки были у Дюбуэля?.. И Кана?..

Вальтер Шелленберг стоял перед открытым окном и смотрел на лазурную гладь озера, на осенние горы, укрытые красочным лесным ковром. Солнце, клонившееся к закату, зажгло пожар на их склонах, и лишь вверху, где лиственный лес переходил в хвойный, темно-зеленая полоса отделяла красно-золотые россыпи от мрачных нагромождений голых скал.

Нельзя сказать, что этот пейзаж не восхищал бригадефюрера, но все же переливы золота, как и голубое безбрежие озера, не успокаивали Шелленберга, не настраивали на лирический лад. Он испытывал досаду и беспокойство, собственно, они не покидали его с момента пересечения границы — вся эта швейцарская респектабельность, станции без зенитных батарей, эшелонов с танками и пушками раздражали Шелленберга.

Подумать только: в свое время они могли бы оккупировать Швейцарию всего за несколько часов, и теперь бы он ходил по залам этого дворца, как хозяин, а Массон не был бы даже дворецким — слишком большая честь для самоуверенного болвана, силящегося держаться на равных с бригадефюрером СС.

Адъютант доложил, что приехал Массон. Шелленберг, широко и приветливо улыбаясь, поспешил ему навстречу…

Они обедали вдвоем в просторном зале. Шелленберг хвалил еду и вина, предложенные Массоном, разговор шел неторопливо, казалось двое хорошо знакомых мужчин, уже давно обсудив все темы и проблемы, немного томятся, не находя слов, и потому говорят какие-то банальности, плохо слушая друг друга.

— Хорошо у вас, в Швейцарии: тишина, покой, — сказал Шелленберг и отпил вина.

— Не скажите. Война изменила нашу жизнь.

— Не заметил.

— Все познается в сравнении...

— Возможно... После нашей кутерьмы здесь у вас начинаешь особенно чувствовать прелести мирной жизни.

Массон уперся взглядом в тарелку, чтобы Шелленберг не заметил его удивления: если уж сам бригадефюрер заговорил о мире... Это невероятно…

Шелленберг, не получив поддержки от бригадного полковника, сделал вид, что смакует вино.

— Французское? — спросил он.

— Да, еще из довоенных запасов.

— Хорошее… Из довоенных, говорите? Все довоенное имеет какой-то особенный вид, качество или просто привкус. Как это вино: оно превосходно, как довоенная Европа…

Массон почувствовал, как лицо его начинает удлиняться. Он взял бутылку, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение.

Шелленберг сделал вид, что ничего не заметил и продолжил притворно простодушно:

— Немецкий народ заставили занести меч, но самые заветные наши мечты связаны с миром. Да, мой дорогой полковник, вы не ослышались, с миром, и я знаю, что кое-кто из высоких деятелей хорошо осознает, что границы рейха в разумных рамках тридцать девятого года удовлетворили бы обе стороны…

Массон чуть не